Ever since we met (СИ)

— Просто не надо, Вань. Пожалуйста.
Он кивает молча, руку опускает, на ноги поднимается и тянется к собственному ремню. Она не может избавиться от мысли о том, что обидела его, но молчит. Извинится потом, обязательно извинится. Сейчас она вместо этого делает несколько глотков острого настоя из другого термоса — тетя Лена сказала, это для них обоих — и передает его Ване. Откуда-то от солнечного сплетения по телу начинает расползаться тепло, куда-то под кожу запускающее щупальца, обжигающее щеки, и без того горящие. Сердце — ей кажется, она его слышит — звучит гулко, громко, но не пытается вырваться, бьется не так быстро, чтобы приходилось жмуриться и заставлять себя успокаиваться. Она все равно жмурится, все равно заставляет себя дышать ровнее, отпускает свои эмоции куда-то в пространство с каждым выдохом. Становится легче.
От его ладони на своем плече она все равно вздрагивает, даже не пытается это сдержать. Не пытается сдержать какой бы то ни было свой порыв, да и зачем? Мысль эта кажется чужой, но какой-то правильной. Зачем сдерживать себя сейчас, если не хочется убежать? Она жмурится на миг, сжимает веки так плотно, будто пытается отгородиться от всего мира, а затем Ваню целует, развернувшись к нему, зарываясь пальцами в его волосы. Снова целует — снова она его. Да и как иначе? Ее бы удивило, если бы это он ее хоть раз поцеловал. Ему не с чего, ему незачем. Ему бы сейчас, наверное, и не отвечать на ее поцелуй, если уж на то пошло, но губы приоткрываются навстречу ее губам, и его ладони скользят по ее спине, заставляя прижаться, пока не останавливаются на пояснице. В его глазах то же лихорадочное, безумное, жадное, что в ней просыпается — ей наверняка кажется. Не может не казаться. Не может он чувствовать то же, что и она, в этом она уверена. Ей не хочется сейчас думать об этом, на самом деле — Ваня ей в губы выдыхает, когда она почти инстинктивно бедрами к его бедрам прижимается. Ей неловко, она смущается, и наверняка даже в темноте можно разглядеть, как она покраснела — а она уверена, что покраснела — но ее эмоции этим не ограничиваются, напротив.
Прямо сейчас она безумно хочет, чтобы этот поцелуй продолжался, например. Нельзя. Время идет. Надо отстраниться, надо закончить все приготовления — она заставляет себя. Сложно, но необходимо.
В баночке краска, темно-красная, пока не высохнет — потом, Саша знает, она станет почти черной. Кончиком пальца она рисует на своем животе несколько символов, чувствуя, как от них расходится по всему телу непонятное ощущение тепла и чего-то еще, с клубничным привкусом магии на языке. На себе рисовать эти знаки непривычно — она справляется, руку протягивает к Ване, мол, иди сюда. Он подходит, и тоже тянется — не к ее руке, а к животу. Она глаза закатывает и перехватывает его руку за запястье.
— Смажешь же, высохнуть не успело, а ты уже тянешься, — вздыхает она. — Руки дай лучше. Ладонями вниз.
На тыльной стороне его ладоней она так же, пальцем, другие символы рисует, запястья его обвивает, одно, потом второе, линиями, поднимающимися от линии жизни до самого локтя. Краска на ее собственной коже уже почти высохла, и можно, отойдя, раздеться теперь уже до конца. Нижнее белье она складывает аккуратно поверх одежды, прикрывает глаза, чтобы успокоиться, и выдыхает медленно, заставляя сердце, бешено бьющееся, чуть замедлиться, пока оно не вырвалось из грудной клетки. Знает, этого все равно не случится, но от этого не легче — легче становится, когда она прижимает руки к груди, будто пытаясь сердце удержать на месте.
Легче уж точно не становится, когда ее грудь накрывают его ладони, когда на ее плече его губы будто клеймом из докрасна раскаленного железа оставляют невидимый след. Второй поцелуй он оставляет на ее шее, третий — на щеке, а четвертым, наконец, касается ее губ, наконец-то целуя ее до того, как она поцелует его. Он тоже уже обнажен, чтобы понять это, не нужно на него смотреть. Она и не смотрит, она забывает об этом сразу же, как осознает — не до этого. Ритуал больше не представляется чем-то стрессовым, не теперь, и тем более не тогда, когда Ваня ее подхватывает, приподнимая в воздух, заставляя ногами его бедра обвить, чтобы удержаться, и в несколько шагов оказывается возле алтарного камня, куда ее и усаживает.
 
Во время ритуала, вспоминаются Саше одновременно и кстати, и некстати слова тети Иры, важно все, вплоть до положения в пространстве. Женщина — олицетворение Матери-богини, мужчина — тот, кто добровольно жертвует часть жизненной силы, которую ведьма принимает, принимая и его в свои объятья. Символизм, думает она, вытягиваясь на алтаре, лопатками почти стукаясь о гладкий камень, может быть насколько угодно важен, пока он остается лишь символизмом. Она может быть олицетворением богини, и ей же может и быть принесена эта жертва, но самого Ваню она не согласна отдавать никому. Даже Матери. Не то чтобы кого-то интересовало ее мнение, и не то чтобы он не мог сделать этот выбор сам — он уже выбрал, и не ее — но хотя бы на эти несколько часов она хочет об этом забыть. Эти несколько часов пусть будут ее побегом от реальности. И забыть о том, что за пределами этой поляны все иначе легко, когда его губы обхватывают ее сосок, а пальцы обрисовывают по очереди каждый символ, начертанный на ее животе, прежде чем скользнуть ниже. Между ее ног горячо и влажно, его пальцы легко входят, и ощущается это похоже и в то же время совсем не так, как когда она сама, представляя его себе, утыкалась лицом в подушку в собственной постели, закусывая ткань, чтобы не стонать слишком громко.
Реальность — к счастью, наверное — оказывается не такой абсурдной и не такой кошмарной, как те любовные романчики, попадавшиеся ей пару раз в руки. Саша вскрикивает, жмурится, цепляется беспомощно за плечи Вани, на камне поднимаясь, утыкается лицом ему в плечо, кусая губы, заставляя себя успокоиться. Все в порядке, все будет хорошо, обязательно должно быть хорошо, уговаривает она себя, дышит рвано. Одна его ладонь на ее спине, пальцы другой в ее волосах запутались, и его губы к ее виску прижаты — он стоит у алтарного камня, стоит перед ней, вместе с ней.
В ней, и от этой мысли Саше дико и странно. Он ее удерживает аккуратно, будто фарфоровую или стеклянную, будто боится, что она разобьется, если он ее отпустит, но треснет, если сожмет покрепче. Его дыхание глубже, будто он пытается успокоиться, и она невольно замедляет свое, чтобы дышать в такт с ним. Вдох. Выдох. Вдох.
— Скажешь мне, когда, — почти неслышно шепчет он. Она выжидает несколько секунд, прислушивается к самой себе, чтобы понять, насколько готова продолжать.
— Сейчас.
Его поцелуй почти бережный, аккуратный и нежный, и двигается он так же. Ее ладони скользят по его спине, мокрой от пота — он замирает в какой-то момент и пытается отстраниться. Она знает, что это значит, сжимает ногами его бедра, не позволяя отодвинуться, прижимается к нему всем телом, шепчет что-то на ухо, сама не понимая, что, и губами ловит его низкий, глухой рык. Он над ней нависает, держится на одной руке, ладонью упираясь в камень, весь красный, мокрый от пота, со слипшимися прядями, прилипшими ко лбу. По ее ощущениям, могло пройти как несколько минут, так и несколько часов, все путается в голове. Саша на себя Ваню тянет, почти заставляет его лечь и придавить ее своим весом, целует его куда-то в макушку, когда он голову устраивает на ее груди. Он такой же аккуратный с ней, такой же заботливый, как обычно, разве что иначе демонстрирует свою привязанность, не так, как всегда — она знает, что тому причиной. «Корица вызывает страсть», говорила тетя Наташа, «но жасмин порождает суррогат любви, ровно на то время, что человек вдыхает его запах». Жасминовые благовония пахнут почти удушающе, и Саша думает, что на нее наверняка не подействовало, потому что она и так в Ваню влюблена, а вот в его случае наверняка сработало. В конце концов, если у нее не может быть его любви, почему бы ей отказываться от хотя бы этого?
 
Нет, прошло скорее все-таки не больше часа — когда она вспоминает, как надо дышать правильно, получается сосредоточиться на том, что ее окружает, и примерно определить время. За полночь — значит, равноденствие уже наступило. Значит, сюда же, на поляну, ей придется вернуться вечером, но уже вместе с другими ведьмами. Ей не хочется сюда возвращаться еще несколько дней хотя бы, пока то, что тут произошло, не померкнет в памяти хоть чуточку, пока не перестанет быть настолько безумно стыдно за то, что она сделала. Стыдно перед Ваней, потому что перед кем же еще? Кто она такая, чтобы в его жизнь вмешиваться? Однако вот же, вмешалась, намного больше, чем имела право.