У кромки моря узкий лепесток

— С днем рождения, папа. Что делаешь?
— Предаюсь воспоминаниям и раскаянию.
— В чем?
— В грехах, которые не совершил.
— А еще что?
— Стряпаю, сынок. А ты где?
— В Перу. На конгрессе.
— Опять? Что-то ты зачастил.
— Ты готовишь то же, что всегда?
— Да. В доме пахнет Барселоной.
— Я думал, ты пригласил Мече.
— Гм…
Мече… Мече, очаровательная соседка, которая казалась его сыну разумным решением проблемы вдовства Виктора. Тот соглашался, что живость и легкость характера этой женщины весьма привлекательны; рядом с ней он казался закованным в броню. Мече была открытой и приветливой, у нее были округлые скульптурные формы, широкий зад, и она всегда будет молодой. Он же, с его стремлением к закрытости, быстро стареет. Марсель обожал мать, Виктор подозревал, что он все еще втайне плачет по ней, но сын был убежден, что без супруги отец постепенно станет похожим на нищего оборванца. Чтобы отвлечь его от этих планов, Виктор рассказал Марселю о своем намерении возобновить контакт с одной медсестрой, которую знал в молодости, но Марсель, поначалу схватившийся за эту мысль, тут же махнул рукой на эту идею. Мече жила в трехстах метрах, между их участками была тополиная роща, но Виктор считал ее единственной своей соседкой, с остальными едва здоровался, поскольку все они думали, что раз его выслали и он работает в больнице для бедных, значит он коммунист. Он избегал общества посторонних людей, ему было достаточно общения с коллегами и пациентами, и Мече в этот круг не входила. Марсель считал ее идеальной партией: немолодая, вдова, дети и внуки без видимых пороков, на восемь лет моложе отца, веселая и ловкая; кроме всего прочего, она любила животных.
— Ты мне обещал, папа. Ты в большом долгу перед этой сеньорой.
— Она отдала мне кошку, потому что ей надоело приходить за ней в мой дом. И я не понимаю, почему ты думаешь, что нормальная женщина обратит внимание на хромого старика, угрюмого и плохо одетого, как я, разве что с отчаяния, но даже в этом случае мне-то зачем ее любить?
— Не говори глупостей.
Эта замечательная женщина к тому же пекла печенье и выращивала помидоры, а потом тайком приносила ему в корзине и оставляла на крыльце, повесив на крючок. Она не обижалась, если он забывал поблагодарить. Неутихающий энтузиазм этой сеньоры вызывал подозрения. Она регулярно баловала его и редкими блюдами, такими как холодный суп из кабачков или цыпленок с корицей и персиками, и подобные подношения Виктор Далмау расценивал как определенную форму подкупа. Осторожность подсказывала ему держаться на расстоянии; Виктор намеревался прожить свою старость в тишине и покое.
— Жаль все-таки, что в день рождения ты один, папа.
— Я не один. Со мной твоя мать.
Тишина на линии показала Виктору, что он должен дать сыну ясно понять: он все еще в здравом уме, и ужинать с покойницей — это все равно что идти ко всенощной в Рождественскую ночь, то есть соблюдать ежегодный символический ритуал. Никаких призраков, просто радостные минуты доброй памяти, когда он поднимет бокал за лучшую в мире супругу, которая не без потрясений, конечно, но терпела его несколько десятилетий.
— Ладно, старик, доброй ночи. Ложись пораньше, должно быть, в ваших местах уже холодно.
— А тебе я желаю провести бурную ночь и лечь спать на рассвете, сынок. Тебе это нужно.
Был восьмой час вечера, уже стемнело, и зимняя температура опустилась еще на несколько градусов. В Барселоне никто не ел черный рис раньше девяти, и в Чили этот обычай более или менее соблюдался. Ужинать в семь часов — это для древних стариков. Виктор решил подождать, усевшись в любимое кресло, сломанный корпус которого сохранял очертания его тела; он вдыхал аромат веток боярышника, горевших в камине, и предвкушал угощение, по обычаю с книгой в руках и рюмкой писко[47] безо льда и прочих добавлений, как он любил. Это был единственный крепкий напиток, который он позволял себе в конце дня, поскольку верил, что одиночество может привести к алкоголизму. От кастрюли доносился соблазнительный аромат, но он твердо решил дождаться нужного часа.
 
И тут собаки, которые, прежде чем улечься на ночь, каждый вечер обегали окрестности, прервали тишину, разразившись дружным, угрожающим лаем. «Должно быть, лисица», — подумал Виктор, но тут же услышал шум машины в саду, что повергло его в озноб: черт, это же Мече. Он не догадался выключить свет, чтобы сделать вид, будто он спит. Обычно собаки бросались приветствовать ее с неуемным воодушевлением, но сейчас они громко лаяли. Странно было слышать клаксон, соседка никогда не подавала автомобильный сигнал, разве что ей необходима была помощь, чтобы вытащить из машины очередной ужасный подарок, например жареную свинину или одно из своих произведений искусства. Мече славилась изготовлением скульптур толстых обнаженных женщин, некоторые из них величиной и весом были с крупного поросенка. Виктор расставлял их по углам дома, а одну отнес на работу, пациент, глядя на это творение, удивлялся, и напряжение первого визита ослабевало.
Он с усилием поднялся и, ворча, подошел к окну, прижав руки к животу на уровне почек, — его самому уязвимому месту. Из-за хромоты он немного сутулился, поскольку был вынужден переносить вес тела на правую ногу. Стержень на четырех болтах, который вставили ему в позвоночник, и несгибаемое решение держать хорошую осанку несколько упрощали задачу, однако не могли решить ее полностью. Еще одна серьезная причина отстоять свое вдовство: можно свободно говорить с самим собой, проклинать и жаловаться без свидетелей на свои болячки, о которых ни в коем случае никто не должен знать. Гордость. В этом его часто обвиняли жена и сын, однако решение всегда быть в форме в присутствии других людей было не гордостью, но тщеславием, волшебным фокусом, чтобы защитить себя от дряхлости. Недостаточно было подолгу ходить с прямой спиной и скрывать усталость, он следил и за другими признаками, свойственными возрасту: скупостью, подозрительностью, плохим настроением, обидчивостью и дурными привычками, как, например, бриться не каждый день, рассказывать одни и те же анекдоты, говорить о себе, о болезнях или о деньгах.
В желтоватом свете двух фонарей над входной дверью он увидел фургон, остановившийся прямо напротив входа. Когда он снова услышал клаксон, то подумал, что водитель боится собак, и свистом подозвал их к себе. Звери неохотно подчинились, ворча сквозь зубы.
— Кто вы? — крикнул Виктор.
— Ваша дочь. Пожалуйста, придержите собак, доктор Далмау.
Женщина не стала ждать приглашения войти. Она быстро прошла мимо него, с опаской увертываясь от собак. Взрослые собаки пошли следом за ней, а молодой пес, который, казалось, всегда пребывал в раздражении, продолжал ворчать, показывая зубы. Виктор вошел в дом, удивленный, машинально помог ей снять куртку и положил на скамью в коридоре. Она встряхнулась, словно вымокшее животное, сказала что-то насчет потопа и робко протянула ему руку:
— Добрый вечер, доктор, меня зовут Ингрид Шнаке. Могу я войти?
— По-моему, вы уже вошли.
В неверном свете лампы, горевшей в гостиной, и пламени камина Виктор старался рассмотреть нежданную гостью. На ней были потрепанные джинсы, мужские ботинки и белый свитер с высоким воротом. Это была не юная девушка, как ему показалось вначале, но взрослая женщина с морщинками вокруг глаз, вид которой был обманчив, потому что она была худощавая, с длинными волосами и отличалась быстрыми движениями. Она кого-то ему напоминала.
— Простите, что я так врываюсь, неожиданно и без предупреждения. Я живу далеко, на юге, я заблудилась, потому что не слишком хорошо знаю Сантьяго. И я не думала, что, когда доберусь сюда, будет уже так поздно.
— Да ладно. Чем я могу вам помочь?
— Гм, чем это так вкусно пахнет?
Виктор Далмау уже собирался выставить за дверь странную посетительницу, осмелившуюся приехать ночью и войти в его дом без приглашения, но любопытство победило раздражение.