Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Он пришел, и после первых тяжелых минут, сказал, что у него есть ко мне предложение. Через полтора года в Париже должна открыться техническая выставка, и администрация хочет уже теперь пригласить постоянного секретаря. Он подумал, что мне, вероятно, нужен будет хороший заработок. Работа нетрудная, я справлюсь с ней легко. Кроме того, мне, наверное, очень тяжело жить в той же обстановке. Если я приму это предложение, я смогу уже через месяц переехать в Париж со всеми детьми на полтора или два года.
Меня очень тронуло это деликатное и великодушное предложение, устроить которое стоило ему, наверное, немало труда. Ведь в техническом мире меня никто не знал. Но принять его я, к сожалению, не имела возможности. Тетя с дядей были так привязаны ко мне и к детям, что им было бы трудно решиться на столь долгую разлуку.
Между тем мое здоровье не восстанавливалось. Я так ослабела, что уже не могла без посторонней помощи встать с постели. Тетя настояла на устройстве консилиума, и доктора нашли, что у меня начинается процесс в верхушках обоих легких и, если не принять энергичных мер, туберкулез примет угрожающее течение. Они настаивали на немедленном кумысолечении, рекомендуя санаторию доктора Габриловича в Воронежской губернии.
Сейчас же были сделаны приготовления, хотя я очень протестовала. Уезжать в незнакомое место, расставаться с детьми — как тяжело это было! Да и вообще^ не в силах была ехать одна. Тогда тетя пригласила сиделку для сопровождения меня. Сама тетя оставалась с детьми.
Но неожиданно ко мне пришла помощь. Нет, не неожиданно, я давно знала ее неисчерпаемую доброту.
В самый день отъезда, когда уже были взяты билеты, из Киева приехала мой дорогой друг, Маргарита Федоровна Николева. Тетя написала ей о постигшем меня горе и о моей болезни. Ни о чем не спрашивая, но зная условия нашей жизни, она немедленно ликвидировала свои дела в Киеве, где она, по отбытии срока ссылки, преподавала в гимназии. Она решила перебраться в Петербург, чтобы помочь мне.
Приехав к нам и узнав, что меня посылают на кумыс, она ясно представила себе, каково мне будет там одной и, не задумываясь, объявила, что едет со мной. Утомление от только что проделанного путешествия не было для нее препятствием.
Нечего и говорить, каким громадным облегчением было для меня ехать не с незнакомой сиделкой, а самым близким другом. Маргарита пообещала мне прожить там со мной, по крайней мере, месяц.
Перемена обстановки, новые люди, а главное, общество моей дорогой Маргариты, очень хорошо повлияли на меня. Они содействовали восстановлению моего здоровья и самочувствия. Ко мне вернулась бодрость, и я теперь без страха думала о предстоящей работе. Дети мои не ощутят перемену в условиях жизни.
 Новый период жизни 
Мне вспоминалось, как Ангел Иванович говорил брату, что за детей он не боится. Он уверен, что я сумею и прокормить, и воспитать их. Мне во что бы то ни стало хотелось доказать и себе, и ему, что он не ошибся в своих надеждах.
Правда, не надо забывать, что, кроме меня, у моих детей оставалась еще такая надежная опора, как дядя с тетей. Они, пока живы, никогда не допустили бы, чтобы их любимые внуки нуждались в чем-либо необходимом. Но, конечно, я не должна была и не хотела перекладывать на них заботы о моих детях.
Когда я вернулась в Петербург, дяди с тетей там не было. У дяди обострилась его сердечная болезнь, и доктора настоятельно требовали его поездки за границу в санаторий для сердечных больных в Наугейме. С этих пор дядя с тетей каждую осень ездили в Наугейм.
Но перед отъездом дядя успел найти для нас общую квартиру на Петербургской стороне, где была комната и для Маргариты. Она горячо любила их обоих, и они тоже были к ней очень привязаны.
Как только мы устроились на новой квартире, ко мне приехал все тот же Н. П. Ашешов и опять предложил мне новую литературную работу.
На этот раз дело, в котором он предложил мне участвовать, никаких сомнений не возбуждало. Это была газета «Современное слово». Издавало ее то же издательство, что и «Речь»[8], но редакция и сотрудники были у нее отдельные. От «Речи» «Современное слово» заимствовало только телеграммы и заметки в хронике.
 
Ашешов предложил мне редактировать еженедельное литературное приложение к «Современному слову» и литературные фельетоны, присылаемые в газету.
Работа мне очень нравилась. Я только побаивалась, сумею ли я с ней справиться. Но Ашешов уверил меня, что все сотрудники знают меня и вполне одобрили его выбор.
С этих пор у меня начался период газетной работы. С членами редакции «Современного слова» и ближайшими сотрудниками, часто работавшими в помещении редакции, у меня сразу установились близкие товарищеские отношения. Я была единственной женщиной в редакции, что поначалу меня немного смущало. Но вскоре это чувство совершенно исчезло. Никакой разницы в отношении сотрудников друг к другу и ко мне не ощущалось.
У нас был один общий с «Речью» сотрудник Л. М. Клячко, называвшийся тогда «королем репортеров». Он был исключительным знатоком и мастером рассказывать анекдоты. В редакционной комнате при его появлении не умолкал смех, по правде сказать, сильно мешавший работе. Посидев у нас с полчаса, он переходил в кабинет редактора. Вслед за ним один за другим туда перекочевывало большинство сотрудников. Теперь уже оттуда доносились громовые раскаты хохота. Но ни одного двусмысленного анекдота он не позволял себе рассказывать в нашей комнате.
По возвращении домой, дети одолевали меня просьбами рассказать, что смешного рассказал сегодня Клячко, и очень часто я могла удовлетворить их любопытство.
С сотрудниками воскресного приложения у меня тоже вскоре установились хорошие отношения, продолжавшиеся иногда и после того, как им удавалось выйти на более широкую литературную арену.
Не обошлось, правда, и без некоторых недоразумений. Среди начинающих сотрудников оказалось особенно много начинающих поэтов, в своем большинстве слабоватых. Один из них принес мне целую тетрадь явных, но беспомощных перепевов Надсона.
Когда он пришел за ответом, я сказала ему, что надо попытаться написать что-нибудь свое. Не имеет смысла перепевать всем известного поэта.
— Какого поэта? — с наивным видом спросил он.
— Надсона, — отвечала я.
— Я совсем не знаю такого поэта, не читал, — довольно нахально ответил он.
— Жаль, — сказала я. — Вам полезно было бы познакомиться с ним.
Секретарь нашей редакции пришел в такую ярость, когда я рассказала о нахальном поэте, что предложил, если он явится еще раз, выйти в приемную и поколотить его. Но я успокоила его, уверив, что сама надеюсь справиться с моими сотрудниками.
Однажды я сделалась жертвой литературного шантажа. Некто, подписавшийся псевдонимом Nemo, прислал из провинции откровенно переписанный рассказ Чехова «Неудача», внеся в него единственное изменение. Там, где обрадованные родители вбегают благословить жениха и невесту, схватив впопыхах вместо образа портрет Лажечникова, он заменил Лажечникова Лермонтовым.
На этот раз я очень рассердилась на такое откровенное намерение подвести редакцию, выбрав для своей наглой попытки общеизвестный рассказ Чехова.
Я взяла редакционную открытку и написала автору язвительный ответ, адресовав ее в Гомель, по указанному адресу. На открытке я писала намеренно. Почтальоны могли ознакомиться с ее содержанием. Расчет оказался правильным. Открытка вернулась в редакцию с приклеенной к ней длинной полоской с подписями целого ряда почтальонов, пытавшихся вручить ее адресату. Но автора им так и не удалось обнаружить.
Тогда я напечатала открытку в «Почтовом ящике» газеты. Я надеялась, что таким путем автор все же с ней ознакомится.
Не знаю, принятые ли мной меры или что-либо другое, но попытки поймать меня на незнании русской литературы на этом прекратились.
В следующем году редакция решила, кроме еженедельных приложений, давать подписчикам еще один раз в месяц увеличенный вдвое иллюстрированный номер, посвященный одному какому-нибудь вопросу — биографии одного из видных писателей или какому-либо крупному общественному явлению, например, возобновившемуся в 1908 году голоду и общественной борьбе с ним.