Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Младший брат, на мой взгляд, был гораздо умнее его. Он не старался все время проявлять себя, держась гораздо скромнее. И все же самой умной и интересной была Мария Вильямовна.
У Бернштамов я познакомилась в тот год с некоторыми украинцами и с русскими украинофилами, нередко собиравшимися у них: с Цветковским, с киевским профессором Лучинским, приезжавшим иногда в Петербург, и с его учеником — молодым ученым-историком В. А. Мякотиным, работавшим исключительно над историей Украины.
Впоследствии Мякотин не продолжил ученой карьеры. Он перешел к публицистике и стал одним из редакторов журнала «Русское богатство». С Берншта-мами и в особенности с Марией Вильямовной он состоял в очень близких, дружеских отношениях еще с Киева, где кончил университет.
Семья Мякотиных была очень дружная, и все они, братья и сестры, обожали свою старую слепую мать.
Однажды, встретив на Курсах Марию Вильямовну, я обратила внимание на ее печальный расстроенный вид. Я стала расспрашивать ее, не случилось ли у них дома чего-нибудь.
— Не у нас, — ответила она, — а у Мякотиных. У них исчез младший брат.
— Как исчез? — спросила я. — Арестован?
— Неизвестно. Он учился в Кронштадской гимназии. Оттуда запросили, почему он не явился в класс в понедельник, уехав в субботу к родным в Петербург. От них он ушел в воскресение вечером, сказав, что едет в Кронштадт, и они были уверены, что он там. От матери они скрывают. Саша — младший сын, ее любимец.
— Ну, это еще не так страшно, — заметила я, — может быть, просто поленился и остался у кого-нибудь из товарищей.
Мария Вильямовна покачала головой, но возражать не стала.
На другое утро, когда мы еще спали, к нам неожиданно нагрянула моя нижегородская знакомая
В. Д. Маслова. Она тоже казалась расстроенной и взволнованной.
— Что с вами, Вера Дмитриевна? — удивилась я. — И почему вы без вещей, ведь вы, наверное, прямо с поезда?
— Нет, — ответила она. — Я приехала еще вчера и остановилась у своей старой знакомой Элинской. Мы с ней не спали сегодня всю ночь. Арестовали ее сына, гимназиста. Ночью у них был обыск, и самое странное, что сын забаррикадировался в своей комнате и отказывался пускать полицию.
— Что за нелепость, — заметила я. — Разве их можно не впустить?
— Ну да, конечно, — согласилась Вера Дмитриевна. — Они, понятно, ворвались, выломав дверь. Он стрелял, но никого не ранил, и его увезли. Мать с ума сходит. Это ее единственный сын.
Мы стали обсуждать, чем могло быть вызвано такое его поведение и знала ли мать о возможном участии сына в какой-нибудь революционной организации. Но она ничего не знала. Мальчик учился в Кронштадской гимназии. Они жили раньше в Кронштадте. Когда он приезжал к матери на воскресение, то почти не выходил из дома. Да у него и бывали только два товарища, Сапожников и Мякотин.
— Мякотин? — прервала я. — А в эту ночь он не ночевал у него?
— Нет. Почему вы думаете? — удивилась Вера Дмитриевна.
— Он исчез и не явился в понедельник в гимназию.
— Странно, — заметила Вера Дмитриевна. — Со мной всегда случаются странные вещи. Надо же мне было оказаться у них именно в эту ночь.
Я подумала, что странные вещи случились не с ней, а с Элинским и Мякотиным.
На курсах я опять видела М. В. Бернштам, еще более взволнованную, чем накануне.
О брате Мякотина все еще ничего не было известно. Но В. А. Мякотина вызывали в департамент полиции и расспрашивали о знакомствах его брата и о товарищах брата по гимназии. В. А. мог припомнить только двух, Элинского и Сапожникова. Брат редко выходил из дома по воскресениям, больше сидел с матерью.
Тут я прервала Бернштам и рассказала ей, что произошло в эту ночь у Эллинских. Мария Вильямовна встревожилась не на шутку. Я ее успокаивала. Очевидно, Мякотин тоже арестован. Какая-либо мальчишеская история, скоро все выяснится.
Миновало несколько дней. М. В. Бернштам все время была в волнении, но я не хотела ее расспрашивать. В конце концов, она не смогла больше сдерживаться.
— Произошла жуткая трагедия, — сказала она мне. — Около станции Плюсы нашли страшно изуродованный труп Саши Мякотина, без головы. Опознали только по случайно найденному в кармане письму. Не говорите никому. Семья хочет скрыть этот ужас от матери.
 
Я расспрашивала Веру Дмитриевну, но она ничего не знала.
Кроме Элинского, арестовали только Сапожникова. Больше ни о каких арестах — ни в Кронштадте, ни в Петербурге — не было слышно. В газетах появилась лишь одна маленькая заметка о найденном изуродованном трупе.
Так все и оставалось тайной до судебного разбирательства. Дело слушалось в Окружном суде. Очевидно, ему не придавали политической окраски.
Но и на суде далеко не все прояснилось. Лишь картина самого преступления. Оба обвиняемые, и Элинский, и Сапожников, упорно молчали.
По данным предварительного следствия удалось установить, что в понедельник утром трое молодых людей с охотничьими ружьями сошли с поезда Варшавской железной дороге на станции Плюсы и пошли по направлению к лесу. Двое были в гимназических шинелях, третий в черном пальто. Что произошло в лесу, неизвестно, выстрелов тоже не слышали. Спустя какое-то время на станцию вернулись двое. Жандарм утверждал, что это были двое из тех, что приехали утром. Они сели на поезд и уехали по направлению к Петербургу. Третьего никто больше не видел. Только спустя несколько дней тщательных поисков недалеко от опушки леса обнаружили страшно изуродованный труп без головы. Неподалеку нашли и голову с сорванной с лица кожей.
Когда подсудимым предоставили последнее слово, Элинский встал и произнес длинную речь, весьма запутанную. Суть ее сводилась к тому, что они трое задумали великое дело, долженствующее спасти всю Россию. Для осуществления этого дела требовалась великая жертва. Выбор пал на Мякотина.
Ввиду несовершеннолетия и некоторого сомнения в их нормальности их приговорили к восьми годам каторги и вечному поселению в Сибири.
За Элинским поехала его невеста — слушательница консерватории и, по отбытии им каторги, вышла за него замуж.
Прошло 15 лет. У меня была семья, и я работала в газете «Современное слово» редактором беллетристического отдела.
Раз, когда я вернулась из редакции, дядя сказал мне:
— К тебе заходил по делу какой-то Элинский и хотел зайти вечером.
— Элинский? — удивилась я. — Ты не ошибаешься?
Дядя не жил в Петербурге во время убийства Мяктина, и ему эта фамилия ничего не говорила.
Вечером пришел несчастный оборванный человек с толстой тетрадью под мышкой.
— Вы состоите в редакции «Современного слова»? Не можете ли вы напечатать там мои записки из жизни Сахалина?
— Что вы! — сказала я. — Это маленькая газета, там печатаются очерки не больше, чем в 200–300 строк. А у вас, видимо, большое произведение.
— А как вы думаете, — продолжал он, — если я обращусь в «Русское богатство»? Там печатают много сибирского материала.
— В «Русское богатство»? — переспросила я. А вы знаете, кто там в составе редакции?
— Ах! Так вы знаете, кто я? — вскричал он с волнением. — В таком случае я прошу вас разрешить мне рассказать вам мою историю.
Вид у него был такой жалкий, что я попыталась отговорить его. Но он стоял на своем, и мне пришлось выслушать его рассказ.
Это были тяжелые, мало что выяснившие минуты.
Он говорил, что они задумали огромное дело, которое должно было поднять революцию по всей России. Они хотели организовать стрелковое общество и уже вели о том переговоры с великим князем Владимиром Александровичем. У них было множество членов и в Петербурге, и по всей России. Как только было бы дано официальное разрешение, они начали бы в широких размерах вербовку членов. Вся Россия вооружилась бы, и тогда ничего бы не стоило поднять революцию.
— А при чем же тут Мякотин? — спросила я.
Он несколько смутился.
— Видите ли, раз, когда мы все трое ночевали у Сапожникова, он встал рано утром и поспешно ушел. Я проснулся, подошел к его постели и под подушкой нашел книжку со списком наших членов. Я быстро оделся и пошел за ним следом. Как я и догадывался, он пошел прямо в департамент полиции. Я встал на другом берегу Фонтанки и стал ждать. Через некоторое время он вышел с растерянным видом, ощупывая свои карманы. Мы с Сапожниковым решили, что его надо устранить, пока он не повторил своей попытки.