Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

В этот же первый год студенческой жизни мне пришлось принять участие в первой у нас курсовой «истории».
Время было тихое, никаких студенческих волнений ни в Петербурге, ни в Москве не происходило. Мне здесь не повезло. И до моего поступления на Курсы, и после окончания их, «волнения», как правило, сопутствовали студенческой жизни. Не могу скрыть, бабушка моя была отчасти права: надежда принять участие в настоящей студенческой «истории» играла не последнюю роль в моем стремлении на Курсы.
И вдруг — ничего. Студенчество вело себя тихо и мирно. Начальству не к чему было придраться.
Надо сказать, что социал-демократы не были сторонниками студенческих волнений и видели в них не «смотр сил», как прежние революционеры, а бесплодную их растрату. Они не пользовались поводами, какие всегда бывают для раздувания страстей.
Была небольшая демонстрация на похоронах Шелгунова осенью 1890 года, но настолько незначительная, что о ней и упоминать нет смысла.
Примириться с любезной начальству тишиной было трудно. Не поручусь, что такое настроение не сыграло роли в происхождении той маленькой, не разлившейся широко истории, которая разыгралась у нас на Курсах.
Кому-то из нас, не помню кому, пришла в голову мысль, что 19 февраля, день освобождения крестьян, должен быть признан общегосударственным праздником.
Вся наша наиболее деятельная на первом курсе группа энергично принялась за пропаганду этой мысли.
Большая часть курсисток и на нашем, и на двух старших курсах, отнеслась к затее сочувственно. Против были только «вдовы», прозванные так безо всякого отношения к их семейному положению, принадлежавшие по типу к гимназическим первым ученицам. Противодействия «вдов» мы не боялись, тем более что их было немного.
Оставались профессора. Уговорить их не читать лекций 19 февраля было труднее. Они состояли на государственной службе и манкировать ею без достаточного основания не имели права. Ведь этот день не был включен в красные дни календаря.
Но ссориться с курсистками многие профессора тоже не хотели, и большинство остановилось на иезуитском решении. На Курсы они придут, но если окажется, что аудитории пусты, читать лекций не станут.
Исключение составил, безусловно, лучший наш профессор Александр Иванович Введенский.
Он прямо заявил, что не желает идти на поводу у курсисток, на Курсы придет, и будет читать лекцию, окажись в аудитории хоть одна слушательница. Повторять лекцию он не намерен.
Мы были в полном негодовании. Введенский срывал все дело. Ведь у него, несомненно, будет не одна, а немало слушательниц. Кроме «вдов», у него были страстные поклонницы. Они ни за что не согласятся нанести обиду любимому профессору.
Мы обратились к директору, но он, конечно, отказал. Он лицо официальное и не имеет права вводить неуставные праздники.
Курсы волновались. Слухи о наших волнениях дошли и до так называемых «комитетских дам», т. е. членов комитета для доставления средств Высшим женским курсам. Комитет этот был очень деятельным. Главным образом, благодаря его хлопотам, возобновился прием на Курсы. Он же, при помощи благотворительных сборов с лекций и концертов, получал деньги для содержания Курсов.
В состав комитета входили известные в то время общественные деятельницы — Н. В. Стасова, О. К. Нечаева, А. П. Философова и др. Узнав об агитации курсисток, они тоже заволновались. Как бы чего не вышло. Как бы слухи не дошли до правительства, окончательно подорвав и так шаткую в высших сферах репутацию курсисток.
Некоторых зачинщиц, в том числе и меня, вызвали в кабинет директора, где сидело несколько комитетских дам, для родительского внушения.
Самым ласковым тоном они убеждали нас отказаться от своей затеи.
Но мы твердо стояли на своем. Мы, мол, не имеем права отказаться. Так решил коллектив.
Они пропустили мимо ушей эти доводы, утверждая, что мы подвергаем риску само существование Курсов. В правительственных кругах ждут только предлога, чтобы опять придраться и опять, уже окончательно, прекратить прием на Курсы.
 
Мы не слишком поверили им — уж очень ничтожным казался нам повод.
— Напрасно вы так думаете, — сказала О. К. Нечаева. — Мы знаем, что говорим. Смотрите, будете раскаиваться. Не берите на себя ответственность за существование Курсов. Иногда приходится поступаться своим самолюбием ради более серьезной цели. Вы не жили сознательной жизнью десять лет назад, и вы не знаете, на какие жертвы пришлось пойти нам. После цареубийства первого марта все учреждения и все учебные заведения должны были доказать свою благонадежность. Потребовали того же и от нас. Вы думаете, нам легко было составлять всеподданнейший адрес от Курсов и подписывать его? Но мы это сделали ради сохранения Курсов! — закончила она с торжеством.
Мы переглянулись. На лицах у всех отразилось недоумение.
Тогда я взяла на себя смелость выразить общее мнение.
— Вы считаете, мы можем быть благодарны за такую жертву? Уж лучше бы Курсы закрыли. А так на них легло пятно этого всеподданнейшего адреса.
Наша бесчувственность исполнила негодованием комитетских дам. Из их родительского увещевания ничего не вышло. Мы расстались, взаимно недовольные друг другом.
Буря в стакане воды не прекращалась. Поднялось недовольство в среде самих курсисток, усилившееся, когда в общих чертах стал известен наш разговор с комитетскими дамами. Многие поддались страху и убеждали нас дать отбой. Но хотя нас вовсе не удовлетворял ход нашей затеи, мы не считали это возможным.
Наступило 19 февраля, и тут Введенский помирил всех. Он явился, как и предупреждал, и к чему мы были готовы. Но перед началом очередной лекции он неожиданно произнес митинговую речь, оскорбившую всех курсисток.
Он обозвал курсисток стадом баранов, бессмысленно идущих за своими вожаками, а вожаков — трусами, прячущимися за спины других.
И «бараны», и «вожаки» были жестоко обижены. Некоторые из собравшихся на лекцию после этих слов выскочили из аудитории. В несколько минут весть о нанесении курсисткам оскорбления облетела все Курсы.
Пока он дочитывал лекцию, буквально все Курсы столпились на широкой лестнице, по которой он должен был спускаться.
Едва он показался из аудитории и пересек залу в направлении лестницы, из толпы курсисток раздалось шиканье, все усиливавшееся по мере того, как он спускался.
Я хорошо помню эти неприятные минуты. Помню его, теперь красное, непривычно смущенное лицо. Помню, как он остановился вверху лестницы, как будто намереваясь, что-то сказать. Но шиканье не прекращалось. Он махнул рукой и стал спускаться точно сквозь строй, намеренно неторопливо. Помню и раскрасневшиеся лица курсисток, расстроенные, не торжествующие.
Чувствовалось, что исполнение этого, как они считали, долга совсем не было им приятно. Как-никак мы освистали лучшего из своих профессоров, хотя в данном случае и зарвавшегося.
Слух об инциденте, конечно, быстро распространился. Ему, правда, очень трудно было придать политическую окраску, но в «сферах» решили, не закрывая Курсы, в назидание исключить двух или трех зачинщиц.
Мы втроем уже готовились к интересной роли пострадавших героинь.
Но — новая сенсация!
Никого не исключили! И — что самое неожиданное — не исключили по требованию — не по просьбе, а по требованию — профессора Введенского.
Узнав на заседании комитета профессоров о предстоящих исключениях, он заявил, что, если хоть одна курсистка будет исключена по этому делу, он немедленно уйдет с Курсов навсегда.
Лишиться таким образом лучшего профессора было в высшей степени неловко. Нас оставили. Из героинь мы превращались в прощенных — пусть мы и не просили о прощении — и обязанных своему принципиальному врагу. Нам жалко было бы расставаться с Курсами. Но и положение наше оказывалось далеко не приятным.
 Голод 
Впрочем, наши мысли в это время были в значительной степени отвлечены другим. Худшие опасения понимающих людей осуществились. Охвативший все Поволжье неурожай вследствие не своевременно принятых мер, породил к концу зимы острый голод в ряде приволжских губерний[4]. Отрицать это было уже трудно. Правительственная пресса пыталась только затушевать размеры бедствия, а администрация — по возможности городить препятствия попыткам общества придти на помощь голодающим. Но это было нелегко. Молодежь настойчиво пользовалась всяческими лазейками, чтобы пробраться на места и принять участие в борьбе с голодом.