Акула пера в СССР

Не дожидаясь ответа, я раздвинул этих красавчиков и скрылся за дверями. В своем кабинете оставил папку с бумагами из Ровенской, фотоаппарат, мини-кассету с записями застольной беседы, заглянул в кабинет к Арине Петровне, которая уже собиралась домой:
– Меня в райком вызывают под конец рабочего дня… Не поминайте лихом!
Она что, перекрестила меня в дорожку? Ну, надо же!
* * *
Холеные комсомольцы отвезли меня на кремовой «Волге» прямо к дверям цитадели партии, провели по мраморной лестнице и оставили у дверей приемной первого секретаря. «Федор Ипполитович Сазанец» – вот что значилось на золоченой табличке двери, обитой красным дерматином. Или чем сейчас двери обивают? Секретарша – ну чисто Ахеджакова из «служебного романа», такая же носатая и суетливая, увидев меня, сделала круглые глаза и даже рот открыла.
– Одну секундочку… – она с грохотом попыталась вылезти из-за стола, опрокинула вазу с цветами, поставила ее на место, и, невзирая на капающую на пол воду, побежала в кабинет к биг-боссу, – Федор Ипполитович, там Кравец и Котляр Белозора привели!
– Да-а-а? – это было похоже на рык дракона. Сердце застучало, что и говорить, но виду я не подал, наоборот – на губах у меня играла нервная улыбочка. – Ну так заводите, и все, слышите – все покиньте помещение. И вы, Лиля Ивановна, тоже из приемной уйдите и никого не пускайте!
Вот как он серьезно готовится! Тем лучше.
– Пр-р-роходите!
Я сунул руки в карманы и шагнул вперед. Дверь за моей спиной захлопнулась, потом – еще одна, которая вела в приемную. Сазанец восседал за огромным письменным столом – массивным, темным – на красном кожаном кресле, как настоящий темный властелин. Вся его грузная, большая фигура излучала власть, агрессию и крайнюю степень недовольства.
Что ж, я… То есть Гера, конечно, Гера – тоже парень не маленький, габаритами впечатлить в этом случае не удастся.
– Присаживайтесь, – партиец ткнул пальцем на стулья у еще одного стола, который по отношению к письменному располагался перпендикулярно.
Наверное, тут заседали его соратники и подчиненные. А теперь вот Гера Белозор засел, у самого краешка.
– А что это вы так далеко располагаетесь? Али боитесь меня, товарищ Белозор? – грозно нахмурился Сазанец.
– Боюсь я не оправдать высокое звание советского журналиста, Федор Ипполитович. И навредить родной Дубровице и всей нашей Советской стране. А вас мне зачем бояться? Вы – первый секретарь райкома коммунистической партии. А партия – наш рулевой.
– Ишь, как запел! – он стукнул кулаком по столу. Наверное, думал, что грозно получилось, – А статейки твои – они разве Дубровице не вредят? Критиканство и вредительство, вот что это такое! Почитай твои писульки – у нас какая-то криминальная столица Полесья получается! И браконьерят у нас, и дерутся, и могилы оскверняют – просто ужас какой-то, а не советский райцентр!
– А вы предлагаете проблему замалчивать? Ждать, пока сама рассосется? Как думаете, если бы дорогой наш Владимир Ильич ждал, что всё само рассосется – что бы у нас сейчас было: буржуазная республика или конституционная монархия?
– А ну, цыц, сопляк! – Он, похоже, реально думал, что я стану перед ним бегать на цыпочках. – Поговори у меня! До конца жизни будешь в колхозе для свиней стенгазеты писать!
Я усмехнулся:
– А с каких пор наш советский колхоз и почетный труд животновода – это то, чем можно угрожать?
Он вскочил с места, явно в бешенстве:
– Ма-а-а-алчать! Наглец! Ты понимаешь, с кем говоришь? Ты знаешь, что я с тобой…
– А что вы со мной? Посадить меня не удастся – не за что. В психушку упечете? Очень сомневаюсь… Похлопочете о переводе в Петропавловск-Камчатский? А вы уверены, что это действительно хуже, чем Дубровица в нынешнем ее состоянии?
Кажется, он вот-вот был готов кинуться на меня с кулаками, но сомневался – справится или нет. Нужно было срочно переводить разговор на новый уровень.
– Федор Ипполитович, вы – человек дела, и я – человек дела. Давайте конкретно: вы ведь меня из-за последней статьи позвали?
 
– Именно, Белозор! Ты понимаешь, какой это удар по всей системе жилищно-коммунального хозяйства? Понимаешь, какой урон престижу? – его тон слегка изменился. – Ты ведь любишь наш город, зачем же ставить подножку тем, кто о нем заботится?
– То, что мертво – умереть не может, – хмыкнул я, и его бровь поползла вверх. – А еще вы забыли сказать, что это удар по престижу нашего райкома и по вам лично. Большакова ведь рекомендовали именно вы, верно?
Он шумно выдохнул, глядя на меня.
– И отчество Федорович у Василия нашего не случайно. Уж не знаю, в чем там дело, но он как минимум ваш близкий родственник, а как максимум – сын! И сынок ваш оказался откровенным гидосником, да? Сами не ожидали, что заиграется мальчик. Трупы обворовывать – это вообще за гранью понимания…
Вот тут он кинулся ко мне, сжав кулаки и обегая стол по кругу с явным намерением стереть меня в порошок. Я, похоже, попал в самую точку – Большаков был его незаконнорожденным сыном! Ну, чисто – Болливуд!
– Еще хоть слово о Васе – тебя самого закопают там же, слышишь, урод!
Я, не вставая с места, пнул ногой стул ему навстречу, он споткнулся и едва удержался, чтобы не обрушиться на пол.
Это дало мне время, чтобы вскочить:
– А самому не противно, Федор Ипполитович? Сыночка приструнить не хотите? Может, лучше его, а не меня – в Петропавловск-Камчатский, от греха подальше?
– Я тебя приструню, сволочь, я тебя так приструню…
– Только дайте повод, Федор Ипполитович, и я разобью вам лицо, честное индейское слово! Так что, сыночка-то в чувство приведете?
– Я с Васей своим сам разберусь, Белозор. А тебе вот что скажу, – он шумно дышал, восстанавливая дыхание и замерев напротив меня как бык перед рывком вперед, – если завтра же ты не напишешь опровержение и публично не извинишься в газете, не подашь заявление на увольнение, так и знай – тебе здесь не жить. Я могу быть страшным врагом…
– Я тоже, Федор Ипполитович, – наконец я высунул руку из кармана и поставил на стол мою прелесть – микрокассетный «Sony» М101, который исправно мотал пленку, записывая на нее излияния первого секретаря райкома.
Непуганый тут народ, непривычный к микронаушникам, вездесущим камерам и другим системам фиксации. Не фильтруют они базар при личных беседах. Думают, раз две двери и приемная отделяют нас от чужих ушей, то можно и языком трепать… А карманные диктофоны, небось, только в фильме «Семнадцать мгновений весны» у Штирлица видали…
– Ах ты, сука! – он всё-таки кинулся ко мне, но я перехватил его, вывернулся и швырнул классически, через плечо на его собственный письменный стол.
Карандаши, бумажки, пресс-папье и какие-то многочисленные блокнотики феерично разлетелись в разные стороны.
– …я-я-я-ять… – простонал Сазанец.
Честно говоря, мне было даже стыдно. Всё-таки старший человек, представитель власти… Но в первую очередь – огромный, сильный мужик, который хотел меня прибить! Давать ему поблажку – это рисковать жизнью, здоровьем, будущим, и не только своим.
Партиец на удивление быстро пришел в себя, встал ногами на пол, распрямился, отдуваясь, поправил кресло, подвинул его к столу и сел:
– Садись, Белозор. И выключи уже свою аппаратуру. Я понял – ты зубастый сукин сын.
Ни хрена себе разительные перемены! Хотя чему удивляться? Я такое еще в школе видал. Пока не встретишь хулигана кулаками, никакого толку разговаривать с ним нет. Даже если он одержит верх, но получит пару ударов по ребрам или в челюсть – запомнит, осознает. И начнет говорить на равных. Странно видеть замашки шпаны у первого секретаря райкома партии? Хе-хе! Сазанец – наш, дубровицкий. Кровь от крови и плоть от плоти…
Я демонстративно нажал на кнопку «СТОП» и выжидающе поглядел на него.
– Чего ты хочешь? Мне нужно, чтобы всё, что произошло тут, осталось между нами, и ты уничтожил запись. И «товарищ Б.» никогда не превратился в Василия Федоровича Большакова. Хочешь денег? Жилье? Должность? Протекцию для перевода в Минск?