Акула пера в СССР
Вдруг дверь в кабинет с грохотом отворилась, и появились аппетитные ягодицы Арины Петровны, затянутые в узкую строгую юбку. И кто сказал, что в СССР одеваться не умели? Явно – было бы желание!
– Гера! Чего сидишь? Помоги! – прошипела девушка, которая пятилась задом, явно удерживая в руках что-то тяжелое.
Я вскочил и кинулся отбирать у нее древнего вида печатную машинку.
– Гордись! – сказала она. – Хотели в музей редакции ставить. Ундервуд! Довоенный еще!
– Ух ты! – сказал я. – Буду осваивать. Арина свет Петровна, проси у меня что хошь, так и знай – я твой должник.
Ответственный секретарь как-то безответственно смерила меня с ног до головы оценивающим взглядом.
– А что? Ты мне подойдешь… Гляди, только не испугайся в последний момент!
– Не испугаюсь. Приказывай, а я слушаюсь и повинуюсь.
Езерская совершенно по-злодейски улыбнулась, и я понял, что месть ее будет страшна и ужасна.
– Мы еще картошку не посадили. Муж на северах, отец в одиночку не может… Нужно навоз по огороду разбросать, потом конь перепашет. Так что суббота у тебя занята, так и знай.
О женщины! Коварство ваше имя! И муж у нее, оказывается, есть! Какого черта Гера про это не вспоминал и почему это она кольцо не носит? С другой стороны, я что, имел на нее виды? Мутить с коллегой – это моветон и чревато. А потому – морду кирпичом:
– Ариночка Петровночка, предупреждаю сразу – я работаю за еду. А ем я очень много!
– Вызов принят, – сказала Арина Петровна. – Значит, в восемь утра, улица Первомайская, дом пятнадцать, в рабочей одежде, суббота.
– А суббота у нас…
– Послезавтра. Возьми у Фаечки ленту для машинки, если что, она тебе поможет разобраться…
А мне не нужно было помогать. У меня у деда нечто подобное стояло, так что с этими механическими монстрами я был знаком довольно хорошо. Самое главное – раскладка клавиатуры почти не отличалась от компьютерной клавиатуры, разве что буквы «ц» и «э» располагались черт-те где, но к этому можно было привыкнуть.
Мне понадобилось что-то около четверти часа, чтобы настроить и подкрутить и смазать этого зверя, по имени «Ундервуд», а потом я заправил в него два листа и копирку и с упоением принялся долбить по клавишам. Кажется, в качестве реакции на мои потуги изобразить дятла в кабинет заглядывали все, кто шел в туалет или на кухню, но мне было наплевать. В такие минуты отвлечь от работы меня было можно, только огрев по башке чем-то тяжелым.
* * *Начинать с самого скучного – такое было правило. На сей раз скучного у меня не было, но перед тем, как сесть за написание разворота о браконьерской эпопее, я сделал заметку про оленей и три материала – о Стельмахе, Бышике и Пинчуке, героических егерях. Они получились не просто любителями поразвлекаться на охоте и пострелять по живым мишеням, а рачительными хозяевами, стражами леса и вообще – большими умницами.
– Гера! – сказал шеф, когда я принес ему первую партию макулатуры, покрытой машинописным текстом. – Я вас не узнаю. Кажется, Москва вас здорово поменяла.
– Переходный возраст начался, – пожал плечами я.
А что я должен был ему сказать?
– Это когда тридцатник на носу? – недоверчиво блеснул очками товарищ Рубан.
– Мы, Белозоры, поздние, Сергей Игоревич, – и поскорее сбежал, чтобы он еще чего-нибудь не спросил.
И пошел обратно, в кабинет – ваять нетленку. Хотя – какая нетленка? Газетное дело отличается тем, что написанный материал чего-то стоит только в данный момент времени. Может, и останется он где-то в подшивках, и обратит на него внимание какой-нибудь педантичный исследователь, но в целом уже через неделю всем становится наплевать. Газета – это не искусство и не творчество. Это производство. Здесь не нужны гениальные литераторы и тонко чувствующие натуры, зависящие от вдохновения. Нужны текстовики-ремесленники, которые сядут – и нафигачат столько строчек, сколько нужно.
Ремесленники, конечно, тоже могут быть разными: один клепает кирзовые сапоги, другой – пляжные шлепанцы. И журналисты в районках тоже разные: например, такие, как Белозор-настоящий, для которого главным всегда являлась фактология и точность, и текст у него получался таким, что ни один въедливый цензор не мог найти, до чего доколупаться. Правда времени на такие опусы уходила уйма. Или – такие, как я, которые пишут запоем, как Бог на душу положит, изгаляясь и играя словами, и стараясь поразвлечься во время работы. Даже если материал об очистных сооружениях городской канализации или каком-то проходном мероприятии в доме престарелых. За иронию и неуместные отсылки можно огрести по шапке, но можно и здорово поржать, встретив на улице понимающего читателя. Такие журналюги не встают с места, пока не сделают дело, а потом маются дурью – мячик о стенку бросают, чаи гоняют, кино смотрят на рабочем месте и по городу носятся в поисках всяких интересностей. И бесят коллег своим несерьезным поведением. Как же: не будешь притворяться занятым – нагрузят еще больше! Да ради бога, пусть грузят.
– Герман Викторович, я ключик вам запасной оставлю, замкнете редакцию, как закончите? – заглянула в кабинет уборщица Лида.
Я вздрогнул и сказал:
– Ага!
Оказалось, за окном уже был вечер, на столе лежали проявленные и отпечатанные Стариковым снимки, и в редакции разве что перекати-поле не телепалось по пустым кабинетам и коридорам. Вместо статьи у меня получился остросюжетный приключенческий рассказ, основанный на реальных событиях, и я понятия не имел, пустят такое в печать или нет. Вся надежда была на Привалова – если полковнику понравится, то и все остальные скушают, и не поморщатся. На фото он получился красиво, в тексте его сотрудники выглядят настоящими героями – почему бы и не одобрить?
С другой стороны, «яканье» даже в моей незалежной синеокой республике не любили, наверняка и в СССР предпочитают замятинское «МЫ». А у меня – я то, я это… Гонзо-журналистика провинциального пошиба.
Наконец, я встал из-за стола и с хрустом распрямился. Грехи мои тяжкие! Один экземпляр статьи – криминального триллера оставил на столе, второй – вместе с фотками сложил в самопальный бумажный конверт. Конечно, оставил тот, который через копирку, а важному милиционеру показывать буду неповторимый оригинал.
Редакцию закрывал с чувством выполненного долга.
* * *К остановке у городского Дома культуры подошел желтый «Икарус»-гармошка и с грохотом распахнул двери. «Икарус» – это к удаче. Почему? Потому что ездить в ЛАЗах решительно невозможно, особенно – если ты большой и крепкий мужчина и совесть постоянно заставляет уступать место маленьким и слабым, так что лучше и не садиться вовсе. А стоять в проходе салона ЛАЗа – мука мученическая.
«Икарус» же – по местным временам просто чудо венгерской инженерной мысли, шедевр пассажирского автомобилестроения. Просторный, высокий, тут и перила удобные – есть, за что ухватиться и на что опереться… В общем, сплошное счастье. Тем более салон был полупустой, и мне даже удалось присесть на обитое дерматином сиденье и поклевать носом минут пятнадцать, пока автобус не затрясло на железнодорожном переезде – скоро должна была быть родная Слободка.
Засиделся я в редакции серьезно, и желудок мой подвывал от голода – на часах стрелки стремились к девяти вечера. А потому домой я летел как на крыльях, грели душу воспоминания о перловой каше с говядиной – консервах, которые хранились как НЗ в буфете. Соседские собаки за заборами принялись брехать одна за другой, передавая эстафету друг другу и обеспечивая мне звуковое сопровождение на протяжении всего пути.
«Волга» у калитки Пантелевны так и стояла – гости, видимо, приехали надолго. Через свой забор я перегнулся, нащупывая рукой щеколду, и удивленно хмыкнул – она была открыта. Наверное, забыл закрыть, когда торопился к Стельмаху. По дорожке, вдоль которой росли увядшие без полива и заботы цветы, прошел к дому, отпер дверь и швырнул рюкзак в сени. Туда же отправилась и провонявшая майка с рубашкой. В одних брюках и тапках на босую ногу пошел в баню – в баке должно было хватить воды, чтобы обмыться, это было насущной необходимостью.