Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между (ЛП)

- Но как он туда поднялся?! – воскликнул кто-то, вроде как с раздражением. – Ведь он же панически боялся высоты. На хоры не мог подняться! На колокольню никогда не поднялся.
- Эй! Сюда нельзя! – крикнул кто-то, увидев меня.
Широкоплечий привратник, который сегодня был в серой рясе, двинулся в мою сторону, словно носорог.
- Я к брату Альберту! – возмущенно ответил я. – Мы договаривались. Это срочно!
- К какому еще брату Альберту? – рявкнул полицейский в мундире, держащий в руке блокнот.
- А покойника разве не так звали? – заинтересовался усатый.
- Какой еще покойник? Он должен был мне кое-что передать!
- Ну, похоже, что в этот раз не получится.
Только сейчас до меня дошло, что все ежесекундно поглядывают наверх. Я тоже повел взглядом за ними, вплоть до вершины стрельчатой колокольни, колющей серое небо, более готической, чем сама готика. Тот свисал из арочного узкого окна, со стороны территории монастыря, потихоньку крутясь вокруг собственной оси, с довольно-таки широко расставленными руками, словно жуткая елочная игрушка. Капюшон рясы упал ему на лицо, из обширного одеяния выступали только ладони и обувка.
Повесился.
Монах повесился. На колокольне.
- Иди, пан, отсюда, - сказал привратник, хватая меня за плечо. – Уходите лучше.
- Момент, - пришел в себя усач в куртке. – Вы знали его? – указал он пальцем вверх.
- Так я ведь не вижу, кто это такой. Мне нужно было встретиться с неким братом Альбертом. И я лично его не знал. Знакомый знакомого.
- Мне весьма жаль, но больше с ним вы уже не увидитесь. Идите отсюда. Нечего пялиться.
Ну конечно, тоже мне – аттракцион: монах, свисающий с колокольни. Кто бы тут пялился?
Вечером я спустился в подвал. Нашел голый, ничем не примечательный фрагмент стены и замок, спрятанный под крышкой, притворяющейся выключателем. Дверные петли прятались внутри фальшивой канализационной трубы, рассекавшей стену по вертикали. Я отворил тяжелую дверь и зажег свет.
Здесь ничего не изменилось. Отступающая от стенки столешница кухонного столика с лампой и калькулятором, полки для самостоятельной сборки, заполненные коробками, банками, баночкам и самыми странными предметами. В средине ровнехонько уложенные, перевязанные резинками пачки банкнот, горсти золотых монет, отчеканенных не существующими уже империями. Пятирублевые "свинки", крюгеранды, пятидолларовики, соверены, несколько дублонов. Обручальные кольца, связанные шнурком, словно бублики, даже несколько слитков золота.
Мои оболы.
Слишком много, чтобы быть добычей безумного убийцы. Да за мной гонялась бы вся полиция, а у прессы был бы жор на долгие месяцы.
Я погладил помятый шлем М-1: старый, добрый brain bucket, покрытый истлевшим чехлом, окрашенный в уже позабытый лиственный орнамент. Предмет, который, один Господь знает, как попали на блошиный рынок. Как только я его увидел, что у него сильный Ка, что когда-то он вытащил тело некоего человека из джунглей под Нячангом. Пиратская сабля – большой охотничий тесак, который позволил кому-то выжить в январском восстании. Обрез – покрытый грязью труп, который, даже если бы даже нашли, посчитали бы "оружием, лишенным эксплуатационных признаков". Ржавый спускной механизм, треснувший механизм с затвором, прожженный ствол, затупленный боек. Эта подрезанная до размеров крупного пистолета, когда-то красивая английская двустволка все же позволила спасти голову одному карпатскому контрабандисту и браконьеру самого начал двадцатого века, потом в руках его сына отправилась в лес на партизанскую войну, и этот человек вышел целым из всех передряг, всегда имея обрез висящим на спине, даже когда не было патронов для охотничьей двенадцатки, хотя ему пришлось сражаться с немцами, словацкими фашистами, а потом и с коммунистами. Я чувствую это. Такие вещи чувствуешь.
Потому-то я ходил на блошиный рынок и выискивал подобные предметы. Это могло быть все, что угодно. Портсигар, трубка, авторучка, наручные часы, монета, елочный шарик. Иногда покрытые ржавчиной или грязью останки. Только их Ка до сих пор было мощным. Талисманы. Я гладил их ладонью и иногда покупал.
 
В этом мире они были трупами. Прогнившие, проржавевшие и покрытые патиной призраки переживали вторую молодость в мире Между. Здесь они были мертвыми, но там их Ка сияло полным блеском, и они все еще хотели защищать своего владельца.
Попадались и вещи, которые действовали обратным образом. Столь же банальные предметы, только напитанные несчастьем, словно бы подданные излучению. Таких у меня не было охоты даже касаться.
Колебался я недолго. Взял с полки бутылку с мутной травяной настойкой, в которой плавали кусочки сушеных грибов. 
Всего одна рюмка.
Один переход.
Из стоящих на полке я выбрал компакт-диск, прожженный из записей, которые сам сделал в стране эвенков, в Башкирии, на Чукотке. Непрофессионал не заметил бы в этой "музыке" ничего особенного: воющие, монотонные песнопения шаманов, бубен и бренчалки. Такие же, которые я ставил студентам. Только некоторые из них не годились для исполнения на лекциях. Они были настоящими и очень могучими. Не говоря уже о том, что я и сам улетел бы из-за кафедры прямиком в Страну Духов или Господь знает куда. Только легко могло бы оказаться, что я кому-то наделал бы беды. А ведь у меня и так было мнение как об одержимом психе. Не хватало еще, чтобы на моих лекциях случались приступы эпилепсии, одержимости и галлюцинации. Существуют такие вещи, которые можно исследовать, помещать в книжки и научных трудах, и есть такие, которых лучше и не касаться. Делать вид, что никогда такое не видел и держать их в сейфе.
В гараже я погладил обстрелянный бак Марлены, ласково положил ладонь на рукоять руля.
Всего раз.
Еще один только разик.
Я вставил диск в проигрыватель.
Налил себе стаканчик пахнущей торфом и грибным супом настойки.
Как правило, я не нуждался в таком количестве церемоний. Переход был для меня легким, словно прыжок в воду. Вопрос сноровки. Но ведь прошло уже три месяца, девять дней и сколько-то там часов. Так что я не знал, как оно будет.
Я раздул угли в тарелочках и посыпал их травами.
Я лег навзничь на разложенном на ковре мате. Необходимо расслабить все мышцы. Поочередно. Конечности, мышцы спины, палцев, шеи, глазных яблок. Все. Одна мышца за другой. Так, чтобы перестать что-либо испытывать. Нужно перестать чувствовать свое тело, чтобы из него выйти. Нужно, чтобы дыхание текло непрерывно, словно река.
Я лежал, слушая монотонную "Песнь огня и ветра". Помню обвешанную пучками трав и оленьими шкурами избу Ивана Кердигея. Синие языки пламени спирта, выплюнутого в очаг. Где-то на исхлестанной воющим ветром ледовой равнине над Енисеем. Я слышал бубны и варган.
Возможно, ритм накладывается на частоту альфа волн в мозговой коре. А может, это просто моя душа вырывается в мир духов, как учил меня Черный Волк.
Только это не действовало.
Я ожидал.
Ошибка. Ждать не надо. Не следует стараться. Не надо тужиться.
Нужно перестать чувствовать подстилку, на которой лежишь.
Перестать чувствовать воздух, которым дышишь.
Перестать чувствовать удары сердца.
Перестать чувствовать время.
Нужно быть бубном.
Бубен мой – урой – уже готов – урой!
Уже на месте – урой – готов он – урой!
Уже на месте – урой – пришел я просить – урой…
Ойя – байяй – ба – ойяй – хахай
Эй – хейей – егей…
(Из песни карагасских шаманов,
Александр Навроцкий "Шаманизм и Венгрия", издательство Искры 1988)
 
Нужно перестать чувствовать. Перестать мыслить, перестать жить. И остаться в полном сознании.
Эйя – хахай – ойя – байяй
Бубен утих. Уплыл куда-то далеко-далеко. Нет. Это я уплыл.