Стажёр (СИ)

Рана к тому времени совсем страшной стала — сама ранка узкая, небольшая — зато вокруг синева чернильная разливается, и не простая, а узором в виде щупалец. Будто чёрный осьминог на теле распластался, в кожу впился и лежит. Сразу видно — магия.
Тут собачонка мелкая как давай гавкать. До этого смирно лежала, а тут как с ума сошла, крутится, лает, на кровать норовит заскочить.
— Пардон, — говорю, — один момент!
Собачонку подхватил под мохнатое пузо, к себе прижал и рявкнул:
— Цыц! Сожру, кости выплюну!!
Она аж задрожала мелко. Притихла, глазёнки выпучила, трясётся. Вот так-то лучше.
А девушка глаза прикрыла, сосредоточилась и стала говорить что-то. Сначала тихо, нараспев, потом погромче и побыстрее. Ладонью водит над ранкой, пальцами пошевеливает и говорит без остановки. Уже скороговоркой пошла, слова в одно сливаются, а голос по всей комнате раздаётся и в ушах у меня будто барабаном стучит.
Я вдруг понял, что руку свою не чувствую — за которую девушка меня держит. То есть отдельно не чувствую, как свою. До плеча левой руки — я, Димка Найдёнов, а ниже — что-то общее, не моё и не её. Одно целое.
И расцепиться нет никакой возможности. Как разделить то, что едино?
Тут девушка выкрикнула одно заковыристое слово — как только сумела произнести. В ушах у меня зазвенело, голова закружилась, а печать на спине отозвалась вспышкой ледяного огня. Вспыхнула, и лавиной прокатилась по руке — вниз от плеча к локтю и дальше к пальцам, что сцепились с пальцами девушки. Туда, где мы стали одно.
Смотрю — по ладони девушки-гоблина, что она над раной держит, мелкие искры пробегают, а сами пальцы прозрачными сделались, и сквозь них постель видно. Гоблина нашего видно, что на постели лежит. И в самом центре ладони — как в прицеле — ранка.
Сквозь руку ранка кажется чёрной, как разрез в темноту. И в темноте этой что-то шевелится и булькает чернильной жижей. Жижа эта из раны выходит горячей волной — на вид как чернильная лава — и кверху поднимается. Так потихоньку вся поднялась, собралась в чёрный шар и под ладонью повисла.
А девушка-гоблин ладонь резко опустила — и как муху поймала этот шар. Сказала слово и сжала пальцы.
Чернота исчезла. Сразу, вдруг — была и нет её. А моя ладонь стала моей ладонью, и руку сразу отпустило.
Девушка пальцы разжала, покачалась немного, за голову схватилась и села прямо на пол.
Я к ней бросился, по щекам её похлопал, приподнял — а она бледная как стенка.
Схватил я с комода графин с вишнёвой настойкой и девчонку напоил прямо из горлышка.
Она закашлялась, заморгала, посмотрела на меня и спрашивает:
— Как он? Живой?
Я приподнялся, посмотрел.
Вижу, гоблин наш лежит в той же позе, но дышит ровно, кожа позеленела — а до того синюшная была — и рана совсем другая стала. Разрез посветлел, сморщился, края у него стянуло, и опухоль спала. А чернота с завитушками исчезла совсем. Будто не было её.
— Живой, — говорю. — Дышит.
Девушка вздохнула, говорит еле слышно:
— Получилось…
Взяла у меня из рук графин и давай хлебать. В три глотка ополовинила.
Дух перевела, губы отёрла и меня спрашивает:
— Как вы? Не плохо вам?
— Нет, — отвечаю. — Всё в порядке.
А мне и правда хорошо. Так хорошо, будто не лечили мы, а в постели кувыркались — до изнеможения. Хочется петь, кричать и делать глупости. А ещё жрать хочется — сил нет.
Собачонка на кровать к нашему больному вскочила и давай рану обнюхивать. Нюхает и рычит.
Тут девушка на себя взглянула, ойкнула — платье на ней всё помялось, шапочка и вовсе на одном ухе висит — и на кухню бросилась. Себя в порядок приводить.
Наш орг встрепенулся, голос подал. Он до этого всё время, пока мы больным занимались, в уголке сидел. Прикинулся ещё одним креслом и даже не дышал, похоже.
— Господин Дмитрий, живой наш гоб? Али помер?
— Живой, — отвечаю, а сам подскочил к орку, за плечи схватил — ничего себе плечищи! — и смеюсь, как дурак: — Живой наш гоб! Радуйся!
Орк обрадовался. Вскочил, на гоблина посмотрел и на коленки бухнулся. Ноги мне обнял, и давай голосить:
 
— Спасибо, спасибо, господин! Вы не то, что господин Альфрид! Он гоба убить хотел, а вы не дали! Я с вами теперь!
Разошёлся, на коленках стоит и вставать отказывается.
— Ну хватит, — говорю, — хва…
За моей спиной щёлкнул дверной замок. Вскрикнула Верочка.
Я обернулся. Смотрю — дверь открыта, у порога моя девушка стоит, и глаза у ней как блюдца. Стоит, молча рот разевает, а сказать не может ничего.
В это время из кухни девушка-гоблин выскочила, шапочку эдак кокетливо на себе поправляет и говорит:
— Я тут умылась у вас, Дмитрий Александрович. Ну, пора мне, утро давно…
Увидела Верочку мою, ойкнула и замолчала. Стоят, смотрят друг на дружку, молчат. А я и дёрнуться боюсь — как бы с двух сторон не прилетело.
Потом гоблинша сказала:
— Ну, я пойду. Всего доброго.
Саквояж подхватила свой — и за дверь.
Орк мои коленки отпустил, в уголок метнулся и снова креслом прикинулся.
— Вера Афанасьевна, — говорю. — Это не то, что вы подумали…
Тут Верочка моя в себя пришла:
— Дмитрий Александрович… Я знала, что вы интересный… Но не настолько же!
— Я всё объясню…
— Да уж пожалуйста. Кто эта девушка? Она у вас ночевала?
Ёлки зелёные! Конечно, ночевала. Всю ночь провела, у постели — со мной вместе. За руку держались, даже слияние произвели… магическое. И что сказать теперь?
Выручила меня собачка. Вот уж от кого не ожидал — от мелочи пушистой. Подскочила собачонка к Верочке, в ноги ей носом уткнулась, повизгивает жалобно. В смысле: забери меня отсюда, от этих злых людей, памагитя!
— Ой, что это? — девушка псину на руки подхватила, давай наглаживать. — Откуда такая прелесть?
— Да вот, — отвечаю, — потерялась. Я к вам шёл, прибилась по дороге. Давайте на кухню пройдём, я всё расскажу в подробностях.
А сам вход в спальню загораживаю, чтобы она гоба на постели не увидала.
Но не сумел. Повернулась Верочка, чтоб на кухню идти, я посторонился неловко, и… Еле подхватить успел. Раз, и в обморок.
Отнёс я подружку свою на кухню, притащил остатки вишнёвой наливки в графинчике — во как пригодилась! — и налил ей немножко. Только губы смочил, но помогло.
Отдышалась Верочка, посмотрела на меня, руку на грудь положила, спрашивает:
— Скажите, Дмитрий Александрович, а под кроватью у вас никого не спрятано?
— Нет, — говорю. — Это всё. Больше никого нет.
И давай ей плести, что нашёл себе слуг — для личной надобности и респекту, а когда поздно домой возвращался, нарвался на местных гопников. Слуга мой под нож подставился вместо меня — и вот…
Но Верочка этот бред слушать не стала. Перебила меня, говорит:
— Ох, а я вам дурные вести принесла.
Покопалась она в ридикюле (это дамская сумочка такая, крохотная), достала оттуда свёрнутый газетный лист, мне протянула.
Разворачиваю, а он свежий, аж краской типографской пачкается. Сразу фотография в глаза бросилась, чёрно-белая, нечёткая, но на ней хорошо видно знакомый особняк, где мы только вчера вечером дело провернули. И заголовок крупными буквами: "КРОВАВАЯ ТАЙНА!"
Ниже шрифтом помельче: "Ужасное происшествие в особняке купца Пафнутьева! Кровавое злодейство!"
Читаю, а там расписано, что найдена окровавленная дама на полу гостиной (это они наврали, не гостиная то была), вся раздетая (тоже наврали, Альфрид её раздеть не успел). Что у дамы пропали ценные украшения, помяты одежда и честь, а также задеты нежные чувства. Имя дамы не называют, но намекают, что весьма достойная женщина, не из последних жителей нашего города.
При даме обнаружен слуга, тоже побитый. Здесь корреспондент упомянул, что слуга тот непростой, а специально обученный инород, для защиты хозяйкиной чести приставленный. Что слуга тот ничего не помнит, кто нападал, не знает, а знает только, что сделал для спасения хозяйки всё возможное, и жизни своей не щадил. Но полиция ему не очень-то верит.