История Мадлен (СИ)

За обедом всё было очень мило, не считая того, что графиня Рощинская несколько раз попыталась задать те самые “неудобные” вопросы, мол, почему же такая спешка с помолвкой. При этом она выразительно делала понимающие глаза и прикрывалась словно от смущения веером.
– Маменька! – сердито шептала ей Анастасия, обрывая её каждый раз, при этом ободряюще мне улыбалась. Я почувствовала настоящую симпатию к девушке, чувствуя, что соперницами мы не являемся и, кажется, подружимся.
Звучали тосты, поздравления, пожелания. И, наконец, кем-то был задан сакраментальный вопрос: “А когда же свадьба?”
Михаил поднялся, немного волнуясь. Поднял бокал, посмотрел на меня, затем обвёл глазами всех присутствующих.
– Позвольте поблагодарить вас всех, что пришли поздравить нас с мадемуазель Вивьер. Мы очень рады видеть вас на нашей помолвке. А свадьба…Дело в том, что подготовка требует времени, а в Петербурге нас ждут дела…- он запнулся. Я поняла, что ему очень больно расстраивать мать. Конечно, она хотела, чтобы сын женился здесь, в родном имении.
Я взглянула на Наталью Александровну – её взгляд был тревожно устремлён на сына. И я не выдержала. Быстро поднявшись, я продолжила:
– И поэтому мы решили обвенчаться здесь в ближайшие дни.
Раздались выкрики радости и аплодисменты. Наталья Александровна смотрела на нас, вытирая слёзы – она боялась услышать другое. Я перевела дыхание, чувствуя, что всё сделала правильно. Михаил поцеловал мне руку, обнял и прошептал:
– Благодарю тебя.
  
Глава 64
 
Неприятности начались ровно на следующий день, когда Михаил отправился утром в церковь, договариваться об оглашении. Никто из нас даже не подумал, просто не вспомнил, что принадлежим мы к разным конфессиям. Из церкви Михаил вернулся мрачноватый и задумчивый. Я сама, отправив горничную, налила ему чай и подвинула ближе вазу с выпечкой — мы сидели в малой столовой зале.
С большим трудом смогла добиться от него объяснения, сперва он бурчал что-то невразумительное и отговаривался всякой ерундой вроде больной головы, дел и прочего. Наконец начал объяснять:
— Понимаешь, Мадлен… Отец Паисий… он настаивает на твоем переходе из католичества в лоно православия. Я хотел бы, но не смею настаивать…
Он смотрел на меня так, как виноватый пес смотрит на хозяина, готовый принять любое наказание, но не переставать любить. Этот просящий взгляд так не шел ему, так портил мне настроение. Тем более, что сильно религиозной я никогда не была!
Безусловно, Бог — есть! Спорить с этим глупо. Только думаю, что Бог — это некая часть нашей души, некая наша составляющая, а вовсе не Будда, Христос или Магомед. У многих эта часть просто спит. Вряд ли всевышний так пристально наблюдает за тем, кто и каким образом возносит ему молитву. Ему безразличны как наши языки, так и глупые различия и спорные догмы разных религий.
По сути, любая религия сводится к тому, что устанавливает некие моральные нормы, запрещая их переступать. Ну вот все эти “Не убий”, “Не укради” и прочее. А уж золото в храмах Всевышнему и даром не нужно. Это, как раз, грехи человеческие. Думаю, что и сами храмы Всевышнему не нужны.
Для нас, для человечества в целом, храмы, мечети и синагоги сродни костылям для калеки. Они нужны, чтобы человеку было куда прийти и получить совет, очистить душу, а вовсе не для того, чтобы поразить его воображение баснословным богатством убранства. Так какая разница, сколько золота и драгоценностей навешано на эти костыли?! Храм может быть и просто деревянным или саманным. Главное в нем — не золото.
Когда нибудь, через неисчислимые сотни лет, человечество отбросит эти костыли за ненадобностью. Когда в чистой душе каждого пробудится частица Бога. Мне даже вспомнились случайные строчки из интернета:
Мысль моя крамольная, быть может:
Не следит Всевышний с высоты.
В каждом есть частица божьей сути.
Бог не кто-то, бог конкретно — ты.
Пока я обдумывала все это, машинально отпивая чай из красивой фарфоровой чашки, взгляд Михаила совсем погас. Он принял мои размышления за неуверенность, за нежелание сменить веру. Опустил глаза в стол, и сказал страшное:
 
— Я прикажу его выпороть.
Эта фраза вырвала меня из раздумий.
— Выпороть?! Кого выпороть?!
— Отца Паисия — глаз он от скатерти так и не оторвал.
— За что, Михаил?! Как это возможно, священника — выпороть?!
Мне казалось, что он сошел с ума, говоря эту несуразицу! Правда оказалась даже грязнее и страшнее, чем я думала. Не поднимая глаз, Михаил проговорил:
— Я его хозяин и он обязан мне подчиняться!
Я охнула и закрыла рот рукой — до меня, бестолковой романтичной дурищи наконец-то дошло! Этот священник, как его там… Ну, отец Паисий — он крепостной! Раб, бессловесный и бесправный раб! Так же, как и большая часть людей вокруг…
Слезу потекли у меня из глаз непроизвольно — слишком шокирующим было это осознание. Михаил кинулся ко мне, сел прямо на пол и заглядывая мне в лицо, целуя руки, бессвязно уговаривал:
— Мадлен, милая… Мадлен, прошу тебя… Прошу, не плачь… Мы обязательно обвенчаемся, я не откажусь от тебя ни за что! Не плачь, солнце моё…
Я резко вытерла глаза прямо рукавом, не заботясь о приличных манерах и, глотнув чаю, чтобы сбить комок в горле сказала:
— Не смей! Он не преступник и не злодей, он живой человек! Михаил, ка к ты мог об этом подумать?! Пороть человека — за что?! За то, что он защищает свою веру?!
— Но, Мадлен, он не дает возможность нам вступить в брак! Поверь, я не изверг и никогда не приказывал пороть кого-то просто так… Возможно, я ляпнул глупость, прости меня, душа моя, прости… Но это просто от злости и бессилия!
— Михаил, я сама поговорю с отцом Паисием. Православие, пожалуй, даже ближе моей душе, чем католичество…
— Ты… Ты правда?! Мадлен, ты готова перейти в мою веру?!
Михаил покрывал мои руки поцелуями, а я с ужасом думала, что совсем не так я представляла себе Россию. Чисто теоретически, конечно, я знала о крепостном праве. Но теория и практика — вещи разные. Осознавать, что каждая служанка в доме, каждый дворовой или конюх — раб — было очень тяжело. Думать о том, что мне придется в этом жить — еще тяжелее. Пожалуй, в этом вопросе легкомысленная Франция сильно выигрывала у Российской империи.
К отцу Паисию я отправилась без Михаила, в сопровождении только Софи и Афанасия. Брать его с собой мне просто не хотелось, я верила, что найду общий язык со священником, а он слишком горяч и может все испортить.
Дом священника не слишком отличался от домов крестьян. Добротный бревенчатый пятистенок, просто — чуть больше размером, чистые широкие сени с окошечком. Афанасий распахнул дверь сеней и постучался в дом, одновременно бася:
— Отец Паисий, тут к тебе барышня пришли, поговорить желают!
Дверь распахнулась и на нас сурово уставился мужчина лет сорока пяти, с длинными седыми волосами, жидкой седой бороденкой, тоже длинной, немного козлиной. Черная ряса, сверху, похоже, для тепла — овчинная безрукавка. Среднего роста, сухощавый, с неожиданно ясными голубыми глазами. Хмурясь, он распахнул дверь пошире и сказал:
— Ну, пусть тогда барышня и проходит.
Растерянную Софи Архип подхватил под локоть и со словами:
— А вот я вам сейчас церкву нашу покажу и ярмарку — потащил назад, к саням.
Оглянувшись, я увидела, как он тщательно укутывает Софи в медвежью полость и под ворчливый возглас хозяина:
— Дверь-то прикройте, барышня! Всю ведь избу выстудили! — закрыла двери сеней.
В избе было тепло, чисто и пахло свежим хлебом. У печи, опираясь на ухват, стоял крепкий паренек и с каким-то детским любопытством рассматривал меня, чуть приоткрыв рот. Я улыбнулась ему, а отец Паисий строго оглянулся и сказал:
— Гришка! Чаю спроворь барышне, видишь же — с мороза пришла! И скотину сбегай догляди!
Засмущавшийся окончательно отрок начал суетливо собирать на стол. Кинул белую скатерку с ярко вышитой каймой, достал глиняный горшочек с медом, к нему — две аккуратных расписных ложки, в глиняный чайник плеснул кипятку.