Пластырь для души (СИ)

Я вылезла из подвала, чтоб подумать. Как вскрыть сундук? Точнее чем? У меня все болело, я была мокрая, грязная и в крови. Я села на пол сарая и стала думать. Дождь понемногу стихал. Капли барабанили все тише. Темнота, жара и влага окутали меня. Ничего толкового мне в голову не приходило. И тогда я взяла телефон, выключила фонарь и стала искать в недрах интернета ответ на свой вопрос. «Как вскрыть деревянный сундук?» – написала я в поиске. Полчаса – и я знала, как нужно изогнуть гвоздь. Осталось его найти.
Я использовала все тот же метод поиска – включила фонарь и стала ползать по полу в поисках гвоздя или толстой проволоки. Сегодня мне сопутствовал успех. Гвоздь был найден. А потом с помощью инструкции из интернета я смогла открыть ящик.
Дрожащими руками я поднимала крышку.
Свет фонаря яркой линией озарил содержимое. Что-то продолговатое завернуто в мешковину и перетянуто сверху веревкой. Я беру сверток в руки и начинаю разворачивать. Когда мешковина падает, у меня в руках оказывается ружье. Или это винтовка? Моих познаний в этой теме явно не хватает, чтоб так сразу понять, что за оружие в моих руках. Но то, что оно старое, я понимаю совершенно четко. Чистое, смазанное маслом и завернутое в ткань. Кто-то с большой любовью прятал его тут. Темно-коричневое дерево приклада отполировано и блестит в свете фонаря. Это оружие внушает мне страх и восторг одновременно. Я какое-то время рассматриваю его, а потом откладываю в сторону. И опять заглядываю в ящик. На дне я вижу небольшой тряпочный мешочек и простую тетрадь с коричневой обложкой.
ДНЕВНИК
Где-то под Красноярском
21.12.1949
Та женщина велела мне с кем-то поговорить о том, что случилось, чтоб я могла жить дальше. Что я должна жить для него. С тех пор много чего еще произошло, но я так и не смогла начать разговаривать. Мне кажется, что я молчала всю свою жизнь, хотя нет, до пятнадцати я была такой болтушкой. Детство было счастливым и безмятежным. Мама, папа, как же я по вам скучаю.
У меня никого нет, я работаю медсестрой в больнице. Кругом бараки и мрачные, неприкаянные люди. Пневмония, туберкулез, гнойники, сломанные кости и истощение – как будто жизнь покинула это богом забытое место.
Сегодня не моя смена. Нас трое медсестер при больнице, работаем по очереди сутками. Хотя больница – это громко сказано. Деревянный дом на три комнаты. В одной – самой большой стоят десять железных коек, редко когда больше трех из них заняты. Еще одна комната оборудована под операционную. Третья – что-то среднее между чуланом и спальней, я там живу. Кабинет доктора в другом доме. Там, где он живет, – это рядом стоящий деревянный домик еще меньших размеров. Мне повезло, я живу в этом чулане, а не в бараке.
Вчера приехал новый доктор, нам он понравился. Совсем молоденький.
22.12.1949
Даже если я захочу написать все как было по порядку – у меня вряд ли получится. Коварство памяти в том, что она вытесняет все плохое, а хорошее делает более значимым. В моей жизни за двадцать три года было мало хорошего, поэтому кругом пустота. Я помню, как Павел меня поцеловал в первый раз. Это было летом сорок третьего. Это очень яркая картинка: мне семнадцать, я только что убила своего сорокового немца.
Ищет ли он меня сейчас? Знает ли, где я и что со мной стало? Каждый день я вспоминаю тебя, мой милый, мой единственный. Моя любовь. Воспоминания о наших днях греют меня и не дают окончательно сдаться в этом страшном месте.
Еще из приятных воспоминаний: я лежу на сырой земле, пахнет мокрой травой, очень скоро начнется рассвет. Я припала к родной винтовке и смотрю в ее прицел. Там чернота, но я знаю, что где-то там мой враг и через час я его убью. Предвкушение еще одной маленькой победы меня радует. Я хотела убить их всех за то, что они со мной сделали.
Павел Рысаков – командир нашего батальона на Ленинградском фронте. Наша задача – совершать диверсионные действия на линии фронта. Под его началом 10 партизанских отрядов и снайперская группа из пяти человек. Я одна из них. У меня уже есть несколько медалей, одна из них за отвагу.
 
Я познакомилась с ним зимой сорок третьего года. Я пришла к ним в дивизию из Ленинграда. Я бежала оттуда не оглядываясь. Я решила забыть все, что там произошло, и жить дальше. К сожалению, ничего, кроме как воевать, я тогда не умела.
Мысли путаются, я никогда не писала. Сейчас попробую начать сначала.
Я родилась в деревне Кузьминки, это где-то в ста километрах от Ленинграда. Старшая дочь председателя колхоза – умница и красавица. Отец сажал меня маленькую на колени и говорил: ты мамина радость, папина гордость.
Последнее, что я помню про отца, это как он уходит на фронт. Мы стоим перед домом, раннее утро. Солнце встало над горизонтом и начинает греть землю. Туман еще не рассеялся. Босыми ногами я чувствую холодную свежесть росы. Голубое, чистое летнее небо совсем не вяжется с тем, что началась война. Немцы близко. Никто не воспринимает войну всерьез, она кажется еще очень далекой.
Отец подходит к маме, обнимает и что-то тихо говорит ей на ухо. Я не слышу что́, хоть и нахожусь рядом. Их любовь для меня идеальная, абсолютная и всепоглощающая. Тоску от их расставания я чувствую кожей. Мама не плачет, она сильная. Плачет только моя младшая сестра, ей три года, она не понимает, что происходит. Сидит на траве у маминых ног и растирает слезы маленькими детскими кулачками. Мы все в душе плачем, а она по-настоящему.
Отец подходит ко мне. Я старшая из детей, мне пятнадцать. У меня на руках самый маленький – мой брат Алеша, ему полгода. Рядом со мной стоят еще четверо моих братьев. Гордо выпрямив спину и поджав губы, каждый ждет своей очереди в этой печальной церемонии расставания.
Папа обнимает меня и тихо говорит, чтоб слышала только я:
– Ты моя умница. Присматривай за младшими и помогай матери. Хотя что я говорю, ты же и сама все это делаешь каждый день. Мне с тобой повезло. Помни, чему я тебя учил. Холодная голова спасет твою жизнь, а честное сердце поможет разобраться, как жить по совести. Не позволяй упрямству взять верх. Я люблю тебя и обязательно вернусь. А пока меня нет – ты должна их всех защищать, ты одна это можешь.
Как жаль, что папа не выполнил свое обещание и не вернулся. Потом он уходит по дороге вместе со всеми деревенскими мужиками, которых призвали летом сорок первого. Мама вместо него станет председателем колхоза. Ей предстоит с женщинами, стариками и детьми собрать засеянные поля пшеницы, чтоб отправить ее солдатам. Всех лошадей забрали на фронт.
Мама всегда находила, что мне сказать, чем утешить, если я плакала, и чем успокоить, если я злилась. Она была добрая и веселая. Пела песни звонким высоким голосом, шагая по пшеничному полю, заправив один край юбки за пояс, чтоб не путалась. Не помню ни дня, чтоб она грустила. Может, она и делала это, но я никогда не видела. Для меня она оставалась человеком, который рад каждому дню. Она говорила, что любую проблему можно решить, надо только успокоиться и подумать.
Последнее, что я помню про маму, это ее звериный предсмертный крик.
Он до сих пор слышится мне во сне, в кошмарах. Я просыпаюсь, каждый раз в холодном поту. Мне снится один и тот же сон, как я бегу, падаю, а потом этот крик. И ужас той ночи я проживаю в каждом своем кошмаре. Он повторяется из раза в раз.
Отряд немецких солдат пришел к нам в деревню в поисках еды. Наша деревня была за линией фронта. Немецкую армию остановили где-то в десяти километрах к западу от нашего села. Там шли ожесточенные бои, там был мой папа. Мама получала от него письма, не часто. Последнее было два месяца назад. Был ли он жив на тот момент, я не знаю.
 
Немцы появились неожиданно. Отряд из десяти человек шел со стороны леса. Всех, кто встречался на пути, они убивали. Весна сорок второго года, все, кто может работать, в поле – готовят землю к посевной. Я отвлеклась и зашла в лес, мне хотелось спрятаться и отдохнуть от изнурительной работы. Я присела на упавшую сосну и кидала шишки в дупло дерева, которое росло в десяти метрах. Игра захватила меня, я не слышала, как в это время убивали тех, кто работал в поле, я ушла довольно далеко.