Холодные песни

Механик сообщил, что второе котельное отделение не продержится и десяти минут, вода скоро зальет топки.
Делонкль почти ощущал едкий угольный дым, заполнивший котельную, когда пробоины осевшего правого борта оказались ниже ватерлинии. Паропроводы взорвались, машина замолкла, винт лайнера замер. На «Ла Бургони» погас свет.
Песня Молпе оборвалась.
И тогда пришла обманчивая тишина, обрамленная шипением пара и криком какой-то женщины, донесшимся с палубы.
А потом закричал кто-то еще, и еще, и еще…
Словно разошлись отполированные доски, и глотка умирающего парохода исторгла безумный вопль.
СЕКОНДО
Удар.
Тяжелый удар сердца, необходимый, чтобы вынырнуть.
Тревога, которая терзала Секондо вечером, ушла с пробуждением. Говорят, что сон опустошает печали вчерашнего дня, переворачивает человека, сливая в бесконечную тьму яд и страх. Вранье. Ночной кошмар разбил итальянца, его тело треснуло, как керамическая ваза, и через расселину вытекла не только тревога, но и душа.
Еще никогда Мехелини Секондо не чувствовал себя таким пустым.
В кошмарном сне он смотрел. Стоял перед большим прямоугольным иллюминатором и смотрел сквозь толстое стекло, исцарапанное с другой стороны когтями, клыками и шипами тошнотворных тварей, а также обломками ногтей и зубов их жертв. И это было неплохо, потому что мир за мутным стеклом уже не казался… настоящим… Но он был, и в нем по палубе парохода ползли уродливые создания с чешуйчатыми грудями и пятнистыми хвостами. Полулюди-полутюлени с раздутыми головами, выпученными глазами и перепончатыми кистями. А еще там был гигантский моллюск. Белесый, студенистый, он перетек через борт и судорожно пополз по доскам. Монстр вытягивался, сужаясь в одном месте и расширяясь в другом, бледные щупальца рыскали по палубе и хватали кричащих людей. Несчастных обволакивала зеленоватая слизь, черепа пузырились, языки вываливались между черными распухшими губами… а потом, потом…
«Лети оно ко всем чертям, – решил Секондо. – Черным намерениям – черные сны. То, что быстро уходит, недостойно переживаний».
В этом была своя правда. К полудню кошмар истлел, оставив лишь пепел неясного беспокойства. А намерение отомстить Эрику Массо осталось там же, где и жило последний год, – в сердце Секондо.
Скоро он убьет Массо. Очень скоро – еще до того, как «Ла Бургонь» войдет в порт Гавра.
А как жить с чужой смертью, Секондо решит потом. Возможно, позволит пустоте, возникшей после смерти Сэвины, разрастись и поглотить себя. Эта мысль показалась ему заманчивой. Когда-то он жил ради Сэвины. Потом – сейчас – ради мести. Так что, когда Массо перестанет дышать…
Секондо сидел на койке и слушал голоса. Эмигрантские твиндеки ютились в чреве парохода – помещения без окон и электричества. Зато с тяжелым дыханием, стонами и жалобами пассажиров третьего класса. При слове «комфорт» тут по-прежнему закатывали глаза, даже пользуясь столовой, местом для курения и прогулочными палубами на носу и корме парохода.
Когда-то суда с эмигрантами называли кораблями-гробами. Трансатлантические маршруты «славились» немыслимой смертностью: в корабельной тесноте и антисанитарии пировали холера и тиф. Неприхотливые эмигранты были преходящим балластом. Сначала меловой прямоугольник на палубе, потом временные перегородки, затем ряды двухъярусных коек из неструганых досок, разделенные узким коридором.
Путь эмигрантов (условия плавания) немного облегчил акт, принятый американским конгрессом в 1848 году, и последовавшие за ним законы. Мизерный комфорт, а также быстроту переправы через Атлантический океан принесла капитуляция парусов перед паровыми машинами. Когда-нибудь пассажиры третьего класса получат отдельные каюты, но…
…Секондо это не волновало. Это не волновало пустоту.
Люди в помещении – в основном итальянцы, как и Секондо, – разговаривали, перекидывались в карты, перебирали убогий эмигрантский скарб, расправляли свои документы и вчитывались в них. Ритуал повторялся по несколько раз на день: сундучки открывались и закрывались, бумаги доставались и прятались.
 
На койку через проход села девушка. Секондо рассматривал ее украдкой: волосы до плеч, большие синие глаза, фигура, изящество которой граничило с болезненной худобой. Скорее всего, американка. Девушка путешествовала одна и ни с кем не разговаривала. В твиндеке она появлялась изредка, порой Секондо видел ее на прогулочной палубе – хрупкое изваяние у борта лайнера. Она чем-то напоминала его самого – искала, высматривала… нашла ли? Потому что он нашел. Да, наконец-то нашел убийцу своей сестры. Нашел Эрика Массо.
А еще она напоминала ему Сэвину.
У Секондо защемило в груди, пустота засмеялась. Сэвина была мертва, а девушка на противоположной койке жива, и это различие было непреодолимым.
Девушка чему-то улыбалась. Эта улыбка понравилась пустоте: холодная, ликующая, острая, как осколок стекла. Так улыбался он сам, когда увидел в порту Нью-Йорка Эрика Массо – мишень, которую целый год выцеливала стрела его мести.
То, что он разыскал Массо, было удачей. Или подарком пустоты. Потому что лейтенант военно-морского флота Эрик Массо упал очень низко – до уровня палубы, которую теперь драил вместе с другими матросами парохода «Ла Бургонь». Секондо с трудом узнал в матросе некогда сияющего самоуверенностью мерзавца, который обещал Сэвине вечную любовь и однажды, в пьяном приступе ревности, ударил ее ножом…
Массо потерял звание, офицерскую должность, уважение, лоск. Алкоголь? Вероятно. Теперь его домом был кубрик, где матросы при появлении капитана смахивали карты на пол.
«Ты умрешь на этом огромном корабле, Массо. Умрешь, как рыба, которую достали из сети и вспороли брюхо», – подумал Секондо, ложась на койку и закрывая глаза.
«Завтра».
ДЕВАЛЬ
В шлюпке, которая висела у борта, стоял человек с ножом. Держался за лопарь талей и обводил палубу безумным взглядом красных глаз. Если кто-нибудь приближался к вельботу, человек поднимал над головой кухонный нож с длинным лезвием и угрожающе скалился.
– Он сошел с ума, – сказал рулевой Деваль лейтенанту Пишану. – Я обойду справа, а вы слева.
Пишан, который отвечал за спуск шлюпки на воду, кивнул.
Деваль присел, взялся за рукоятку нагеля и достал его из гнезда кофель-планки.
Человек с кухонным ножом пританцовывал в вельботе. Он ничего не просил, ни на кого не кричал, просто защищал пространство шлюпки от чужаков, будто надеялся, что, когда океан сомкнет челюсти, суденышко защитит его.
На миг, краткий миг Девалю захотелось быть рядом с этим безумцем, под защитой деревянного тотема, по бортам которого лопастями к носу лежали основные и запасные весла. «Если я…» Рулевой подскочил к мужчине сзади и обрушил нагель на его затылок. Деревянный гвоздь ударил по черепу с неприятным пустотелым звуком. Красные глаза безумца закатились, и он вывалился на палубу. Нож стукнулся рукояткой о банку и упал на дно вельбота.
Деваль встретился глазами с Пишаном, лейтенант снова кивнул. Слов не требовалось. Через несколько секунд Пишан уже руководил посадкой пассажиров в шлюпку.
Когда заполненный людьми вельбот стал отходить от борта «Ла Бургони», лайнер круто накренился вправо, и над кормой оглушительно прокатился скрежет. Дымовая труба переломилась, раздавила снятую с кильблоков шлюпку и рухнула на световой люк машинного помещения.
Внутренности Деваля сжались от удара. Цепная оттяжка кормовой трубы рассекла пополам рыжеволосую женщину. Мужчина с двумя детьми на руках полетел за борт. Рулевой вцепился в поручни, глядя в воду. Всплыл только мужчина, он подгреб к плоту, на котором сидели матросы, но был встречен ударами ног. Матросы выкрикивали проклятия.
Деваль не мог поверить своим глазам.
– Черт с ними! – заорал офицер, четвертый механик лайнера, который стоял слева от рулевого. – Пускай спасаются сами! Дайте мне пистолет, и я перестреляю всех пассажиров!