Каратель (ЛП)

Обострение моего отца не было медленным.
Это не началось с непристойного разговора, не перешло в касания, затем в мастурбацию, оральный секс, а затем полноценный акт с проникновением.
Позже в жизни, во время краткой практики посещения терапевта, который для разнообразия не казался полным и крайним шарлатаном, я узнал, что, скорее всего, я не был его первой жертвой. Потому что практически все преступники действуют по возрастающей. Им приходится тестировать границы, убеждаясь, что их не поймают.
В какой-то момент от его рук пострадали другие маленькие мальчики.
И учитывая, что на момент моего рождения ему было сорок, оставалось несколько десятилетий и неизвестное количество страданий, прежде чем он наконец заполучил меня.
Маленького беззащитного меня.
Прямо под своей собственной крышей.
Удобную секс-игрушку, которую можно было заполучить в любое время, когда будет настроение.
А оно бывало часто.
Практически каждую ночь.
Начиная с той первой ночи, когда меня уткнули лицом в подушку, чтобы никто не слышал моих криков.
А я кричал.
Кричал, в этом и дело.
Я кричал так сильно, что ещё неделю казалось, что у меня стрептококк, что я прикусил язык так сильно, что он залился кровью, и говорить и есть несколько дней было невозможно.
Я кричал.
И плакал.
И молился, чтобы бог прекратил это.
Но он не слышал.
Я думал упомянуть об этом в воскресенье в церкви, ёрзая на скамье, потому что не важно, как я пытался сесть, было так больно, что слёзы щипали глаза. Я слушал слова о грехе и наказании, мой грустный, запутанный, преданный маленький разум пытался найти в этом смысл, пытался понять, что я сделал, чтобы заслужить такое наказание.
После этого я старался.
Быть хорошим мальчиком.
Зарабатывать высокие оценки.
Никогда не драться с другими мальчиками.
Выполнять свои обязанности без напоминаний.
Помалкивать.
Никогда не попадаться никому на пути.
Это ничем не помогло.
Видимо, мои грехи продолжались.
Как и мои наказания за них.
Вашим следующим вопросом может стать, как он заставлял меня молчать. В конце концов, в те времена, как ребёнок мог не знать, что отцу нельзя так к нему прикасаться?
Ответ был одновременно простым и сложным.
Для начала, давайте начнём со старого доброго: он был моим отцом.
В семь лет мозг не думает сильно дальше этого. Родители, несмотря на все намерения и цели, являются для своих детей богами. Они всё знают; они создают правила; к ним ты идёшь с проблемами.
Скорее всего, из-за извращений отца и неистового алкоголизма матери, я практически вырос с мыслью о том, что никогда не нужно «выносить сор из избы». Если существовала проблема, её решали в доме. Мы не тащили незнакомцев смотреть на наши грязные простыни.
Так что рассказывать кому-то, в то время, не приходило мне в голову.
Во-вторых, меня не учили ничему, ни капле о сексуальном образовании. Ни дома, ни в школе. У нас не было кабельного. До подросткового возраста я даже не знал, что такое секс, а тем более изнасилование.
В-третьих, мы жили вдали от других домов. Мы жили возле гор Адирондак. У нас не было соседей, которые могли бы заметить, что со мной что-то не так.
А если вас не учат, что что-то неправильно, даже если это кажется неправильным, когда происходит, как, чёрт побери, вы должны знать, что это насилие?
Однако, я имел хорошее представление об извращённости той судьбоносной ночи, когда мне было двенадцать, когда мой отец собрал всех своих друзей-извращенцев, и они все по очереди насиловали меня.
Я имел это представление через год, когда он снова дал меня на прокат одному из тех друзей, один на один, потому что ему нужно было провести со мной время, потому что он хотел «прижать меня к ногтю», потому что он был отвратным ублюдком, который любил ножи, сигаретные ожоги и хлысты.
Я имел это представление, когда неделями залечивал раны после одного из таких визитов, когда приходилось носить байки летом, чтобы прикрыть эти раны.
Последний раз он приходил, когда мне было четырнадцать, практически слишком много, чтобы вызывать желание у всех этих старых придурков. Может, из-за предчувствия окончания нашего совместного времени, нож казался больше, острее, и собирался изувечить меня навсегда, делая невозможным всё забыть.
 
Так что отец держал меня, возбуждаясь от моих криков, пока другой мужчина вырезал на моей груди слово «раб».
И я был им.
Рабом.
До тех пор я был рабом физически.
После этого я годами был рабом ментально.
Но в ту ночь, когда мне было четырнадцать, когда из груди текла кровь, а всё тело болело от других наказаний, которые я уже получил, в ту ночь взрослые мужчины перестали касаться руками моего юного тела.
Потому что в ту же ночь я впервые научился забирать жизни.
Когда мой отец выходил из комнаты за выпивкой, чтобы отметить очередную ночь успешного изнасилования, мой «хозяин» подошёл посмотреть в окно, довольно выпятив грудь. В свете луны он выглядел ещё зловеще, чем уже предстал перед моими юными глазами.
Но он оставил на кровати нож, всё ещё скользкий и красный от моей крови.
Я знал этот нож.
Винчестер с выкушенным кончиком и деревянной рукояткой.
Я встречался с ним каждый месяц, больше года.
Я знал, какой острый этот нож — достаточно, чтобы срезать кожу с моего тела, едва касаясь.
Достаточно острый, чтобы нанести вред.
Вечный вред.
Не знаю, почему та ночь стала моим переломным моментом.
Не важно, сколько раз я сидел в кабинетах различных психотерапевтов и пытался определить переломный момент. Лучшее, что я смог понять, что это просто была последняя капля. И я почему-то знал, что это был последний раз, когда я увижу своего «хозяина».
Другие друзья моего отца потеряли ко мне интерес за прошлый год, моя зарождающаяся мужественность становилась всё менее привлекательной для их особых наклонностей.
И я знал, что это конец для меня и этого конкретного ублюдка-садиста.
И меня достало, я чертовски устал быть беспомощным.
В ту секунду, когда моя рука сомкнулась вокруг той ручки, беспомощность была последним, что я чувствовал.
Я чувствовал мощь.
Впервые в своей жизни.
И это чувство было головокружительным, ошеломляющим для того, кто был только жертвой.
Так что когда я поднялся с кровати, и во мне поднялись семь лет боли, грусти, бессилия и ярости, от этого коктейля вскипела кровь в венах, пульс стучал в ушах так сильно, что я буквально даже не услышал крик, когда мой нож пронзил его сердце, и по моей руке и предплечью потекла тёплая, липкая, красная кровь, прежде чем я смог найти силу вытащить нож обратно.
Конечно же, дело было сделано. Он никак не мог это пережить.
Но я не закончил.
Я должен был расплатиться за годы. У меня были шрамы по всему телу от его ножей, его сигарет, его хлыстов.
Так что я вонзал это нож в его тела, пока буквально не пропитался кровью, пока его тело не превратилось просто в месиво из открытых ран.
Пока я не почувствовал, как руки отца сомкнулись на моих плечах.
Слух вернулся быстро.
— Что ты наделал?! — в ужасе орал он.
Как и должен был.
Картинка была прямо из фильма ужасов.
А я не был супергероем. Я был просто напуганным, травмированным ребёнком.
Так что моей мгновенной реакцией была истерика, мольбы, плач, поиск пощады.
Он отодвинул меня, и я смотрел, как он опустился на колени рядом со своим другом, проверяя пульс. Это было нелепо и крайне бесполезно, учитывая, что мужчина представлял собой мясной фарш, но он всё равно это делал.
А затем он сделал единственное, что мог, чтобы избавить меня от моего собственного ужаса из-за всей этой сцены.
Он с огромными глазами посмотрел через плечо и заговорил.
— Зачем ты это сделал? Он никогда ничего тебе не делал!