Москва 2087 (СИ)

В зоопарке Сашка Герасимов и прежде много раз бывал — вместе со своей старшей сестрой Надей, которая училась в Институте ветеринарии и проходила на Красной Пресне практику. Так что идти на ту экскурсию он не очень-то и хотел. Да и считал себя уже слишком взрослым, чтобы глазеть, разинув рот, на клетки и вольеры с животными: в декабре ему должно было исполниться двенадцать.
Однако на экскурсию всех позвал отец Сашкиной одноклассницы — Наташи Зуевой. И был это, между прочим, сам директор зоопарка — Зуев Петр Иванович. А Наташа очень Сашке нравилась — как, наверное, и половине мальчишек из его класса. Была она очень хорошенькая — светловолосая, как ангелок с рождественской открытки, с синими, как фиалки, глазами. Но, главное, Наташка была очень умной и по-настоящему доброй: круглая отличница, она всегда готова была остаться в школе после уроков — позаниматься с теми, кто ни бельмеса не понимал в математике или в естествознании. А потом больше всех радовалась, когда её подопечные получали пятерки. Среди таких Наташкиных «подопечных» был и Сашка Герасимов. Так что пропустить экскурсию, которую организовал её папа, он никак не мог. Наташка, быть может, виду и не подала бы, но наверняка обиделась бы.
И они пошли тогда в зоопарк всем классом: тринадцать девчонок, пятнадцать мальчишек. А обратно не вернулся уже никто. Ну, то есть, формально-то их всех потом из зоопарка вывели. Но ясно было, что это уже не они. Не совсем они.
Сашка не знал, что ощущают другие его одноклассники, но сам он чувствовал себя никаким не безликим. Лица своего он увидеть не смог бы, даже если бы ему принесли зеркало: Сашкины глаза всё время были закрыты, и открыть он их не мог, сколько ни пытался. Так что он ощущал себя кем-то вроде зомби из старинных телесериалов.
3
Он мог двигаться, если кто-то придавал его рукам или ногам двигательный импульс. Мог есть, если пища попадала ему в рот. Мог всё слышать и мог ощущать боль. К примеру, когда медсестра в больнице, куда его поместили, втыкала ему в вену иглу капельницы. Вот только — Сашка не сумел бы по своей воле даже пальцем пошевелить. Не смог бы выговорить ни слова. И всё, что ему удавалось делать самостоятельно, это дышать — с присвистом и надрывно, как те самые зомби. Да и мудрено было бы ему дышать по-другому, когда от его носа почти ничего не осталось.
— Что у меня не было носа — это я уже потом узнал, — сказал Сашка Максу: спокойно, почти с иронией. — Так что — наверное, и хорошо, что я не мог открыть глаза и увидеть себя в зеркале. По крайней мере, сам себя я ощущал таким, каким я был прежде. Я знал, что я жив. Ну, просто — я был жив только внутри самого себя. А все остальные…
Он тогда запнулся, и чуть ли не впервые за время их с Максом беседы по Сашкиному лицу пробежала тень. Да, он-то сам ощущал себя живым! А вот для всех остальных он был даже не ходячий мертвец. Полено — вот как именовал Сашку больничный персонал, понятия не имея, что безликий мальчик слышит каждое слово.
— Хотя нет! — Сашка будто одернул самого себя, а губы его — полные губы взрослого мужчины — искривились; назвать это улыбкой Макс никак не мог. — Не для всех остальных я умер. Для своих родителей я стал хуже, чем покойник. Покойника они могли бы, по крайней мере, похоронить — и постараться жить дальше. А со мной было иначе.
Сашку мама и папа считали своим долгом навещать — не так, чтобы часто. Сашка прикидывал — раз в месяц, а, может, и реже. И всякий их визит заканчивался одинаково: мама, едва войдя в Сашкину палату, начинала истерически рыдать. Так что папе приходилось немедленно её уводить. Но, пока они отдалялись от его палаты, Сашка мог слышать мамины возгласы — полные такого страдания, что он почти желал умереть, чтобы только не мучить её больше:
— Во что они его превратили? Зачем они его держат таким? — И самое страшное: — Сколько же это будет продолжаться? Лучше бы они дали ему уйти…
 
И, пожалуй что, Сашка давно ушел бы — невзирая на свое страстное желание поквитаться с теми, кто всё это проделал с ним самим и с его друзьями. Однако — существовал один-единственный человек, который все эти годы поддерживал Сашу по-настоящему: сестра Надежда. Даже один человек — это было совсем не мало. Он подозревал, что остальные «поленья» — его одноклассники — не имели рядом вообще никого. Оттого они и уходили один за другим. Те, кто ухаживал за Сашкой, не стесняясь обсуждали это между собой. Так что он думал тогда: из своего класса он остался последним. И ошибался — как потом выяснилось.
— Расскажите мне про сестру! — попросил его Макс во время одной из их бесед.
— А ей ничего не будет — ну, за то, что она вернула меня? Она ведь это нелегально проделала, я понимаю.
— Ничего не будет, — пообещал Макс. — У неё были исключительные обстоятельства. А твой донор… Ну, про него ты и сам теперь всё знаешь.
— Наверняка и Надька про него всё знала. — Сашка опять выдал эту свою кривую псевдо-улыбочку. — Правда, она так и не призналась — откуда…
И он стал рассказывать дальше.
4
Надькины шаги он всегда слышал еще издали: слух у Сашки необычайно обострился за годы, что он провел безликим. И, наверное, это была еще одна черта, которая роднила его с несчастными ходячими мертвецами из телесериалов — которым живые люди прямо-таки жаждали снести головы. Интересно, думал Сашка часто (все пять лет, прошедшие со времени его недобровольной экстракции, он только и делал, что думал), а пытались ли все эти убийцы мертвецов понять, что чувствуют их жертвы? Что, если «ходячие» внутри себя тоже осознавали всё происходящее — вот только ничего не могли с собой поделать? Жрали живых, потому что к этому их толкал один-единственный оставшийся у них инстинкт — стремление насыщаться человеческой плотью?
Так что для Сашки сестрины посещения были не только стимулом жить, но и последним свидетельством того, что он — еще не мертвец. Каждого её появления в своей палате Сашка ждал, как школьник ждет первого дня каникул. Однако то Надькино посещение — в минувшем октябре — было особенным.
Сестра Надежда вошла в Сашкину палату, которую он делил еще с несколькими такими же пациентами (тремя, вероятно — но в этом он уверен не был). И первым делом включила телевизор. А потом прибавила звук. Медперсонал никогда не делал этого для пациентов — явно не верил, что в «поленьях» еще теплится разум.
— …годовщина — пять лет, — услыхал Сашка окончание фразы диктора; но уразумел, о чем идет речь, лишь тогда, когда последовало продолжение: — Виновные в экстракции двадцати восьми школьников за это время так и не были найдены. Учительница, которая привела свой класс на экскурсию, до сих пор числится пропавшей без вести. Хотя ряд источников утверждает, будто она еще в 2081 году прошла трансмутацию в одной из нелегальных клиник. И теперь опознать её не представляется возможным.
Ах, как захотелось Сашке вытолкнуть из своего горла слова: «Я знаю, как оно всё было!» Но, как и всегда, издать он сумел один только свистящий хрип. Надька явно услышала это: присела на Сашкину кровать, взяла его безжизненную ладонь обеими руками — однако звук телевизора не приглушила. Хотя уж она-то всегда знала, чего именно Сашка хочет — научилась, как видно, угадывать желания безмолвных пациентов, пока лечила своих зверушек. Ведь догадалась же она принести брату плеер с наушниками и целой коллекцией аудиокниг — медсестра каждое утро включала их для Сашки. Хоть некоторые сестры и ворчали — считали это просто блажью Нади. Но — убитые горем родственники безликих вызывали у всех сочувствие. Так что никто Надежде не перечил — персонал больницы делал то, что она просила.
А теперь голос телевизионного диктора будто ввинчивался Сашке в мозг:
— Следствие зашло в тупик еще в конце 2081 года. Удалось выяснить лишь то, ученики шестого класса в сопровождении своей учительницы, Дарьи Степановны Воробьевой, пришли в московский зоопарк ровно в 14.00. И возле входа их встретил директор зоопарка, он же — отец одной из учениц, который бесплатно эту экскурсию организовал. Директор утверждал впоследствии, что он предлагал выделить для школьников двоих сопровождающих из числа охраны — такова была обычная процедура при посещении зоопарка группами детей. Однако Дарья Воробьева по какой-то причине от сопровождающих отказалась. А Петр Иванович Зуев, директор зоопарка, не настоял на соблюдении принятой процедуры. И этого, надо полагать, не мог себе простить — из-за чего уволился и уехал из Москвы менее чем через три месяца после трагического происшествия.