Владимир Петрович покоритель (СИ)
Там долго приходил в себя, после полоскавшей мое горло рвоты. Затем, спустившись к озеру, макал в воду голову, полоскал рот и пил, потом рвал, и снова пил, и пил. Ноги не держали, руки тряслись. Столько смертей одновременно я не видел в своей жизни никогда, да и вообще не видел, даже деда моего схоронили в мое отсутствие. А тут.
Назад вернулся не сразу. Долго еще скулил сидя на травке, собираясь с духом. Но надо. Пересилив себя, на ватных ногах, вернулся к друзьям, и в этот момент он набросился.
— Это ты! — Он брызгал слюной попадая мне на лицо. — Из-за тебя мы задержались. Из-за тебя погибли те, кого мы любим. Сдохни! — Он занес топор над мной, а я стоял, не смея сопротивляться. Никогда не видел его в таком состоянии. Всегда спокойный Гоня сошел с ума, а я только хлопал глазами, застыв с дебильной улыбой на губах, и смотрел как опускается оружие. Медленно, в полной тишине, на удивление неторопливо касается волос, и в это мгновение замороженное время взрывается криками. Выбитая чьей-то рукой жуткая смерть отлетает в сторону, а напавший в истерике бьется в руках охотников, пытающихся его скрутить, и тут же передо мной вырастает фигура Дына, непробиваемой стеной прикрывая от взбесившегося соплеменника.
— Успокойся! — Орут в лицо сумасшедшего. — Не виноват Кардир. Мы всеравно не успели бы.
— Только посмей прикоснуться к моему фасту, проломлю голову, и не посмотрю на то что вождь! — Вопит, размахивая руками мой друг.
Все суетятся, орут, толкаются, только меня не отпускает. Стою вросшей в землю деревянной буратиной, улыбаюсь. Одно слово — дебил.
— Отпустите. — прохрипел скрученный Гоня, — не трону. — и раскидав держащих его в стороны, словно тряпичных кукол, шатаясь подошел к одному из разлагающихся тел, и рухнув, уткнувшись лицом в смердящую плоть, завыл…. Жутко.
— Это его спутница (Такого понятия как жена в этом мире нет), — отрешено пошептал Дын опустив голову в землю, — и добавил еще тише, — а моих нет, он ссутулил плечи и побрел по поселку, безвольно шаркая ногами.
Оцепенение, навалившееся на меня, медленно отступило, и я сел прямо на землю, там, где стоял. Ноги не держали. Столько горя свалилось. Дроци, у которых не обнаружилось среди трупов родни, бесцельно бродили по разграбленному поселку, пиная ногами оставленный кое где мусор, а те, кто нашел знакомых, стоял на коленях, крутил руками ветреня, и шевелил губами молитву — плакал. Как это страшно, смотреть как совсем еще недавно здоровые и веселые мужики превращаются в стариков, а из смелых воинов в размазывающих слезы непонятно кого. Как в одно мгновение меняется живое существо. Горе потерь сильней всего убивает нас, высасывая душу.
— Ты прости меня. — Когда наконец вернулись силы я подошел и коснулся плеча, затихшего на безжизненном теле, Гони. — Если можешь.
Он поднял постаревшее в одно мгновение лицо и посмотрел мне в глаза.
— Я любил ее, — он встал на колени и отвернулся, как будто обратившись с жалобой к ветру. — За что…? У нас были такие прекрасные дочери. У меня был дом, был смысл жить…. А теперь? — Он вновь уткнулся в труп и вновь завыл.
— Твои дочери живы. Они нуждаются в тебе. — Я не был уверен в том, что говорил, но чувствовал, что делаю все правильно. — Им нужна помощь. Соберись. А ее надо похоронить. — Я коснулся разлагающейся плоти, отвращения не было. Такой брезгливый по жизни. Что-то видимо поменялось во мне. Что не знаю. Но теперь я стал другой.
— Да. — Прошипел он и поднялся. — Да мы похороним и пойдем убивать. — Он не стал пояснять кого именно собрался лишить жизни, но это было понятно и без слов.
— И еще. — Вождь развернулся и схватив меня за плечи крепко, до хруста сжал. — Извини. Я повел себя неправильно. Ты не виноват в случившемся, просто разум погас в тот момент в голове. Злоба затмила глаза. Прости.
Я смотрел в его глаза со земными зрачками, но видел в них глаза человеческие, простые человеческие глаза, с застывшей болью, и вспыхивающими огоньками жажды мести. И тут они вспыхнули такой яростью, что я невольно отшатнулся. Губы растянулись в хищном оскале и по поселку разнесся его твердый голос:
— Убитых собрать, завтра хороним. Потом день на сборы и идем убивать. — Последнее слово он выдохнул шипением так, что по телу пробежали мурашки.
Похороны проходили при закате солнца, в полной тишине. Сложенные аккуратно в ряд трупы передавали по цепочке, уходящей в озеро, стоящему последним, по грудь в воде родственнику, а тот отталкивал покойника погружая того в воду, затем его менял следующий, и все повторялось вновь. Тех, у которых не было среди нас родни, хоронил Гоня. Молились, молча, беззвучно шевеля губами, передавая из рук в руки скорбную ношу. Когда последний погибший был отдан озеру, охотники выстроились в одну линию и встали на колени лицом на закат. Стоять остался только вождь.
— Ветер! — Голос его зазвучал торжественно и печально. — Прими детей своих, в дом свой. Помоги им обрести покой. Приюти у костров предков. Помоги не забыть нас, друзей и родственников. Пусть дождутся. Мы встретимся. Мы скоро обязательно встретимся. — Он упал на колени вместе с последним лучом уходящего дня.
И небо наполнилось лунным светом, а звезды приняли души ушедших к ним.
Ты не такой
На следующий день я проснулся поздно. Не знаю, что на это повлияло. То ли скопившаяся усталость от дороги, толи нервное напряжение, от пережитого до этого, морально тяжелого дня, толи крыша над головой, пусть и не привычный, из прошлой жизни, потолок квартиры, а натянутая коричневая шкура какого-то животного, но всеравно, ощущение защищенности и покоя создает.
Огляделся по сторонам. Вчера, в темноте, не рассмотрел жилище, в котором пришлось ночевать. Ничего так себе. Уютненько. Непривычно конечно видеть вогнутые стены, но никакого дискомфорта нет, тем более, что перегородки, обыкновенные, прямые, на вид из рогожки сделаны, желтого цвета.
Юрта разделена на три отдельных помещения и коридор. Такой необычный дизайн, но удобно, ничего не скажешь. Из вещей остались только пол и сены, постарались грабители. Так что о быте говорить нечего. Дверей, как таковых тоже нет, просто проемы, закрытые чем-то вроде рол ставней, только открываться не вниз, а в бок. Электричества конечно тут тоже никакого нет, не изобрели еще, так что освещается все с помощью жира скильдима, но светильники довольно аккуратные, в них не плавает кусочек тряпки, как это было в пустыне на стоянках, а горит регулируемый фитиль, но самое интересное, это плафон, прозрачный и стеклянный, как у моей бабушки на даче. Первый раз тут увидел стекло. Где они его взяли? И еще почему этот светильник с остальными вещами не сперли? Загадка. В общем чисто и уютно. В моей городской квартире похуже было, не смотря на комфорт.
Заночевать здесь вчера пришлось с боем. Дом этот принадлежит Дыну, и этот фастир недоделанный, решил, что теперь он будет принадлежать мне, совсем офонарел. Зачем мне его дом? Нашел блин рабовладельца. Я, говорит на коврике лягу, типа покой охранять, а мое сиятельство в доме пусть отдыхать соизволят. И смотрит на меня как щенок побитый.
Ну я ему и высказался:
— Ты, твою маму, тудыт его растудыт, лягушка переросток, совсем охренел. Договорились же что я тебе друг, а не господин. Будешь так себя вести, верну к такой-то матери клятву твою вонючую взад.
Он побледнел сразу, заикаться даже начал:
— Нельзя клятву назад возвращать, и мама моя тут не причем совсем, и такая-то, чья-то мама мама тоже ни в чем не провинилась. Все осознаю и больше так не буду.
И кланяться давай. Охренел зараза. В общем окончательно осознал он все только после повторного моего матерного выступления, и угроз, извинился и спать в соседнюю комнату ушел, но глазами на прощание зыркнул, зараза.
Ну а как я еще мог поступить. Не могу я через себя переступать. Стыдно мне становится, неуютно, когда мне кланяться начинают. Не привык я к такому. Такое к себе отношение с молоком матери всасывается, а какого мне простому рабочему человеку? Обматерить, так это запросто, всегда пожалуйста, а от этого извините я пасс. Даже привыкать не хочу. И сейчас вон не разбудил, жалеет уставшую мою тушку.