Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)
Подтверждая его слова, пани Стася загромыхала с трибуны давно заученными угрозами, но так как большинство студентов слышало ее речь без подготовки, то впечатление на них она произвела гораздо большее, чем на меня.
— Послушай. А зачем… — я снизила голос, потому что сидящие впереди уже начали оглядываться на нас с Яром. — А зачем ты ходишь к ней на собрания? Ведь это — уже третье?
— Четвертое! — весело уточнил он. — Не знаю, она смешная. Где ты еще такое увидишь? Хотя, если мой куратор узнает, что я пришел сюда, он меня в окно выбросит, — засмеялся Яр. — Он нам вчера так и сказал после практики — кто пойдет к старой маразматичке — выгоню к чертям. Считайте, говорит, что вы в моей подгруппе уже не учитесь.
— А что так? — поинтересовалась я, — Он не патриот?
— Да нет, там все нормально с патриотизмом. У нас сегодня клуб по студенческому самоуправлению должен быть, так его отменили. Чтобы плясать на задних лапках перед этой Ягушей с денежным мешком. Весь этот народ, думаешь, он на пани Стасю пришел посмотреть? Ага, как бы ни так. Нет, ты только представь, в каком они сейчас шоке! Пришли на одно — а получили другое! Сюрприз удался! — и Ярослав, не удержавшись, громко расхохотался к вящему неудовольствию представителей деканата и испепеляющей ярости пани Стаси.
И тут Яр в первый, но далеко не в последний раз поразил меня своей находчивостью. Как ни в чем ни бывало, он поднялся с места и громко заявил, что смех его — чистой воды истерика, а на самом деле ему плакать и рыдать хочется от осознания ситуации. Ведь когда в стране такое творится — как же можно искренне смеяться?
Дальше, внезапно перейдя на чистейший английский, он выразил восхищение пани Стасе за то, что она, живя за границей, так любит свою Родину и нас, заблудших. Ведь это же так тяжело — благоустроенно и скучно жить в одной из богатейших стран мира, в полном материальном достатке и страдать по любимой Украине. Страдать в основном издалека, и всячески бороться с соблазном бросить все и уехать в родной край, поднимать целину и пахать непаханое поле. Бороться отчаянно — и без малейшего шанса на победу, ибо жестокая Америка держит ее своими цепкими лапами, как настоящую заложницу. И он прекрасно понимает, как ненавистны пани Стасе ухоженные буржуазные улицы и чикагские небоскребы, с какой тоской она покидает наш скромный и загаженный аэропорт, как тянет ее каждый раз остаться здесь, снять пыльную хрущевку и получать патриотически-мизерную пенсию, патриотически ругаться с продавцами на рынках, и еще более патриотически нарываться на вечные фразы: "Куда прешься, старая, льготных мест нет!" и "Чего вам дома не сидится, помирать уже пора, разъездились тут в рабочее время!" И любить, любить Украину всей душой, вдыхать ее воздух, наслаждаться цветением вишен и яблонь по весне, невзирая на бедность, лишения и полное бесправие. Вот чего так жертвенно лишает себя пани Стася, каждый раз поднимаясь на борт самолета «Киев-Чикаго», словно на эшафот, гордо и несгибаемо неся тяжелый крест свой — вечное проклятье эмигранта.
— Спасибо вам за то, что не забываете нас! — прочувствованно завершил Ярослав свою речь, и немного старомодно поклонился в полнейшей тишине, похожей на ту, что воцарилась в аудитории в начале выступления огненной патриотки.
Даже те из студентов, кто неважно знал английский, понимали, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Во-первых, пани Стася ни разу не попыталась перебить неожиданного собеседника, а во-вторых, представители деканата сидели с такими лицами, что казалось, прогноз Ярослава насчет апоплексических ударов все-таки сбудется.
— Штирлиц, как никогда, был близок к отчислению… — театральным шепотом протянул Яр так, что его услышала не только я, но и несколько передних рядов вместе с преподавателями.
Неизвестно, сколько бы еще тянулась немая сцена в лучших гоголевских традициях, если бы сама героиня вечера, озадаченно склонив голову и немигающе глядя на Ярослава, словно гигантская диковинная птица, вдруг громко не заявила:
— Всьё ты правильно сказал! Ты всьё понимайешь, как мне тяжьело! И я думаю, ты — не предатьель! Можьет йесть еще в моей бьедной Украйне патриуоты. Вот тепьерь я могу чут-чут упокоуиться.
— Успокоиться, — заботливо подсказал Ярослав и опять перешел на английский к вящей радости пани Стасти и присутствующих в кабинете.
Дальше все проходило еще более оживленно. Слегка подобревшая пани Стася, более не желающая напрягать свой мозг языком исторической родины, быстро произнесла завершающую речь, резво пожав руки сопровождающим представителям деканата. Затем она игриво подхватила букет и даже разрешила сделать несколько фото, лично подозвав Ярослава для совместного снимка.
Я, впервые за несколько месяцев чувствуя неподдельный интерес к происходящему, протиснулась поближе к центру и успела увидеть, как пани Стася довольно улыбается фотографу истинно американской улыбкой, демонстрируя белоснежно-фарфоровые зубы. Как она шутливо грозит пальцем ассистенту, пожелавшему освободить ее от тяжелой ноши букета. И как на прощание говорит Ярославу по-английски:
— Молодец, парень. Не дурак, сразу видно. И одет правильно, идейно! Хорошая шотландская юбка. Люблю шотландцев! Они противным англичашкам не раз задницу надрали, как и мы в свое время. Чаепитие в Бостоне, слыхал?
— Вы? — переспросил Ярослав, изо всех сил делая вид, что не понял оговорки рьяной патриотки, — В смысле козаки и сечевые стрельцы? Или американские колонисты?
— Не важно! Стрельцы, колонисты, американцы, украинцы — все равно! Главное, чтоб не московиты! И не поляки.
— И не татары! — понимающе добавил Ярослав.
На этом эпохальное собрание, слухи о котором к завтрашнему дню должны были разлететься по всему ВУЗу, могло считаться законченным. Студенты, все еще слишком потрясенные, чтобы громко обсуждать произошедшее, высыпали из аудитории в коридор, а вслед за ними, улыбаясь, направился и Ярослав, довольно помахивая полароидным снимком, на котором был запечатлен его великолепный дуэт с пани Стасей.
Я стояла на том же самом месте, откуда наблюдала его мгновение славы, понимая, что впервые за два месяца моя вечная гиря-тоска больше не путается под ногами и картина мира не кажется такой блекло серой. Нет, о полноценном, ярком существовании, не могло быть и речи, но какая-то часть меня, способная испытывать интерес и любопытство, все-таки вышла из летаргии.
Вновь оказаться в гуще событий, почувствовать себя причастной к происшествию, разговоры о котором утихнут еще нескоро, ощутить приятно-волнующее тщеславие очевидца — это оказалось сильнее меня, сильнее желания отгородиться от реальности, и я, не совсем понимая, что делаю, открыла рот, и слова сами сорвались с языка:
— Ярослав! Яр! Подожди!
В следующее мгновение я была уже в коридоре и, отыскав глазами его удаляющуюся фигуру, ускорила шаг, опасаясь только одного — что сейчас он скроется из виду и единственный благовидный предлог для знакомства будет потерян.
— Ярослав! Постой! — снова позвала я, продолжая пробираться сквозь толпу студентов. На этот раз он услышал мой голос и остановился.
— Как же быстро ты ходишь! — возмущенно заявила я, приближаясь к нему и чувствуя, что запыхалась от бега и волнения. Сейчас, вот именно сейчас мне нужно было что-то сказать, как-то объяснить, зачем я его остановила. Но в голову, как на зло, не приходило ни одной мысли, ни одного более-менее вразумительного повода. Я просто стояла с растерянным видом, пытаясь на ходу придумать хоть какой-нибудь предлог, пока снующие во все стороны сокурсники задевали меня локтями и пребольно наступали на ноги
На помощь пришел сам Ярослав. Без слов понимая ситуацию, он одобрительно кивнул головой и вдруг, резво схватив меня под руку, потянул за собой:
— О, тебя наконец, отпустило! А я все думал — ну чего ты там застряла одна, ведь шоу закончилось, веселья больше не будет! Ну ладно, Лекс, хватит тут торчать. Я курить хочу до чертиков, после таких-то митингов! Пойдем уже быстрее!