Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)

К сожалению, я не могла разделить искреннего возмущения и удивления Марка, потому что ожидала чего-то подобного. Правда, мои прогнозы касались газетных интервью, а не участия в телепрограмме, а вот относительно того, какой будет реакция друзей, я почти не ошиблась.
Занять активную позицию и честно высказать свое мнение собратья по перу, как всегда, не смогли. И, прямо не нападая, но и не защищая, продолжали как-то вяленько меня оправдывать банальными фразами: «Никто не думал, что так получится» и: «А вообще у нас все не так, как вы думаете, мы совсем не против добра и семейных ценностей»
В итоге, чтобы показать, что не все так плохо, некоторые из них даже продекламировали свои актуально-позитивные стихи, а я начала подозревать, что вот она — та самая морковка, за которой они пришли на телеэфир, в котором им отводилось явно не почетное место. Возможность засветиться на экране и прорекламировать свое творчество, поданная даже в такой неприглядной форме, оказалась слаще откровенно агрессивных выпадов ведущего, заставившего их под конец ток-шоу извиниться перед страной за всех писателей и поэтов, использующих искусство не во благо, а во зло.
Неизвестно, закончилось ли шоу именно на этой трогательно всепрощающей ноте или накал мира и добра продолжал нагнетаться — я не смогла этого узнать. Марк, пытавшийся сохранять спокойствие ровно до того момента, как на сцену вышел детский хор с песней о лете, счастье и улыбке мамы, не выдержал и прервал трансляцию самым внезапным образом — вырвав провод от телевизора прямо из розетки. После чего он остался у него в руках, а вывалившаяся из стены розетка беспомощно повисла на тонких проводах, словно очередная жертва суицида.
Я не знала, смеяться или плакать над таким символизмом, поэтому предпочла просто сохранять тишину и спокойствие.
— Я больше не хочу на это смотреть. Это отвратительно, Алеша. Вся эта передача, гости, ведущие. Я думал, большего маразма, чем во время походов по твоим дурацким сборищам, не увижу. Но то, что было сейчас, превзошло всё. Даже самые дикие выходки твоих неадекватных друзей.
Возразить на это мне было нечего. Я лишь снова пожала плечами и попыталась объяснить Марку, что не стоит так серьезно относиться к работе телевизионщиков, это их основной заработок теперь — лепить сомнительные шоу всенародного масштаба. Никто больше не борется за истину и достоверность. Главное — заполнить промежутки между рекламой зрелищем, похожим на липучий сироп, чтобы на него слетелось как можно больше мух-телезрителей.
Но нового просветительского разговора у нас не вышло, потому что не успела я открыть рот, как в коридоре прозвенел звонок — требовательно и настойчиво. И если Марку до этого самого момента удавалось сохранять самоконтроль, то яростная трель звонка стала той самой каплей, которая переполнила отнюдь не бездонную бочку его терпения.
В одно мгновение он сильно побледнел и сжал телевизионный провод с такой силой, что у меня возникли подозрения, не собирается ли он задушить им того несчастного, который вздумал заявиться к нам домой в самый неподходящий момент.
Понимая, что, скорее всего, это пронырливые журналисты, всеми правдами и неправдами узнавшие место моего обитания, и что встреча с Марком — худшее, что может ждать их в погоне за сенсацией, я спешно побежала за ним, продолжая выкрикивать на ходу:
— Марк, может лучше не открывать им? Давай просто не откроем двери! Мы же имеем на это право, так ведь? И вообще — помнишь, что говорил мне? Все, что угодно, только не новый скандал с прессой! Старый скоро затихнет, а новый нам совершенно не нужен! И не надо никого бить, ладно, Марк? И душить не надо, и с лестницы спускать! Ты же все-таки слуга закона, так что давай все в рамках закона и оставим!
От одного только взгляда, который он метнул в меня в ответ на последнюю фразу, явно задевшую его за живое, я едва не споткнулась, но оставаться в стороне все равно не собиралась. К тому моменту, когда в дверь начали не только звонить, но и грохотать кулаками, я ухитрилась пристроиться за его спиной. Прекрасно понимая, что спустить такую попытку вторжения Марк не сможет, я думала только об одном — как вовремя успеть схватить его за руки и не дать затянуть шнур на горле жертвы гласности и демократии, коей рисковал стать журналист, нашедший нас. И мне было абсолютно плевать на жизнь незадачливого писаки, в конце концов, хорошая встряска ему точно бы не помешала. Больше всего я волновалась из-за Марка, который в момент сосредоточенной злости мог принять решение идти до конца (кто знает, может он не зря об истреблении и высшей мере наказания говорил накануне) и это очень усложнило бы и без того запутанную ситуацию.
 
Но как оказалось, мы снова ошибались, оба. Я, несмотря на полную готовность оберегать Марка от последствий его собственных поступков, поняла, что буду защищать и того, кто стоит по ту сторону порога, едва открылась дверь. Марк же, уверенный в том, что сразу, без лишних вопросов спустит с лестницы, любого, кем бы он ни был, словно окаменел от одного только взгляда на неожиданного визитера, и это дало тому возможность ворваться в нашу квартиру, словно ураган.
— Так, я не понял, что за хрень тут у вас происходит?! — загромыхал, ударяясь о высокие потолки его громкий голос. — Алексия! Ты что, совсем чокнулась? Почему не берешь трубку?! Почему на сообщения не отвечаешь? Какого черта ты пропала и до сих пор не дала ни одного ответа? Чего ты ждешь?
— Ой, Вадим, это все-таки ты? А я тебе писала… — только и смогла промямлить я, глядя, на то, с каким нескрываемым пренебрежением он оглядывает нас и наше жилище — и я знала, о чем он думает. Вадим решил, что я сбежала, скрылась, струсила, спрятавшись в этом техногенном раю, подальше от бурь и волнений. По сути, так оно и было, только сделала я это не из страха, а от усталости и понимания бессмысленности борьбы.
— Да что ты, птичка? — от волнения вновь забывая о табу на наше с ним прошлое прозвище, заговорил он. — Писала, говоришь? А то я не читал твои жалобные трельки сегодня с утра, сразу, как приехал! Да только, к тому моменту, как я прошерстил все места, где мог тебя найти, я был уверен, что ты давно отреагировала так, как надо — послала этих святош к чертовой матери! Какие вообще вопросы у тебя могли возникнуть, Алексия? Как поступать? Посылать нахрен! Разнести весь этот курятник, камня на камне от него не оставить, так, чтобы пух и перья полетели! Ты же писатель, хороший писатель, чтобы там ни говорили в этих газетках! Я же знаю, как ты умеешь припечатать словом! Так что с тобой случилось? Что еще за молчание ягнят? Какого черта ты тихо наблюдаешь, как они обгладывают твои косточки?
На некоторое время после всех его громоподобных вопросов в воздухе повисла напряженная пауза. Эффект неожиданности, вызванный таким резким вторжением, постепенно сходил на нет, а значит, проходило и оцепенение, сковавшее меня и даже Марка, не ожидавшего встретить такой мощный напор и пропустившего Вадима в нашу квартиру против собственного желания.
Вадим же, остановившись напротив, продолжал сверлить меня свирепым взглядом, будто не замечая Марка и этим только подогревая его злость, которая начала искрить невидимыми огоньками, пронизывая и покалывая воздух.
— Как ты узнал наш адрес? — наконец, прозвучал его голос, от которого у меня словно обдало ледяной крошкой — колючей, острой и больно ранящей.
Вадим не обратил ни малейшего внимания ни на этот вопрос, ни на тон, которым он был задан. Казалось, он изо всех сил старался исключить Марка из зоны своего внимания как надоедливый фактор, но это было не так уж легко.
 
— Я повторяю, как ты узнал наш адрес? — снова задал вопрос Марк, и мне опять захотелось зажмуриться — ничего хорошего обычно не происходило после того, как ему приходилось повторять свои вопросы несколько раз.
Напряжение, разлившееся в воздухе, заставило меня сцепить зубы, чтобы они не выбивали дробь — и я не могла понять, как Марку и Вадиму удается сохранять такую упрямую непоколебимость? Неужели они ничего не чувствуют? Не понимают, что если не остановиться, то может произойти что-то страшное, глупое, жестокое и злое, чего уже не исправишь? Но, похоже, как и во время их первой встречи, угрожающую атмосферу происходящего так остро ощущала только я.