Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)
— Ну, надо же с чего-то начинать! — важно протянул Кирилл, пишущий о космических приключениях, что давало ему право смотреть на нас немного свысока, скромно мня себя коллегой самих братьев Стругацких и Станислава Лема.
— Да понимаю! Я все понимаю! Примитивные читательские вкусы, и мы, писатели — заложники всего этого! — гневно заламывая пальцы, воскликнул Адриан. — Но я не понимаю одного — чем может смутить обычного серенького обывателя даже не лихо закрученный сюжет, а имя! Всего лишь имя — Гладомирелун! Его что — так сложно прочитать? Или произнести? У кого, скажите на милость, оно может вызывать недоумение? Разве что у двоечника, так и не научившегося складывать буквы в слова! Или у какого-нибудь ограниченного консерватора, не способного принять ничего, кроме убогого «Петя» или «Вася»! — по аристократично-нервному лицу Адриана прошла судорога негодования.
— Или у того, кто страдает дислексией, — добавил более основательный и флегматичный Кирилл, покачивая головой. — Кстати, в моей книге люди совершенно разучились читать. Вместо них это делают…
— Роботы! — выпалила я, пресытившись страданиями возвышенных душ и желая положить конец этому разговору, до ужаса напоминавшего мне монолог незабвенного Михаила-Майкла.
— Вот именно, — важно уточнил Кирилл. — И вот в какой-то момент роботы понимают, что фактически вся власть находится у них в руках, и начинают плести…
— Заговор! — забыв о первоначальном смущении, я все больше и больше распалялась от этой несложной игры в элементарные интриги.
Кирилл одарил меня выразительным взглядом. Я спокойно выдержала этот беззвучный обмен любезностями и хулигански подмигнула в ответ. Научившись, не отводя глаз, выдерживать пристальные взгляды Вадима, весом в тонну, я воспринимала прицельное внимание самоуверенного юнца как забавно-щекочущую и надоедливую мошку. Было тяжело сдержаться и не чихнуть-рассмеяться в ответ, но игра в «разгадай гения» начинала мне нравиться. А участвовать в ней полагалось с серьезным лицом.
— Да, заговор, — подтвердил коллега-автор, прокашлявшись. — И вот, значит, они начинают людей…
— Обманывать! И подавать им неправильную инфу, да? Ну, раз, они всё на свете для них читают — то развести их на этом моменте было бы проще простого, так ведь? — не унималась я.
Повисла тяжелая пауза, прерываемая лишь короткими и нервными смешками Адриана.
— Ты, наверное, читала мою книгу? — с чувством оскорбленного достоинства предположил Кирилл.
— Да ну. Где же я могла ее найти?
— Нет, ты врешь. Ты где-то увидела черновики и прочитала их. Это нечестно, Алевти… — его взгляд впервые внимательно уперся в бедж, прикрепленный у меня на груди. — Алексия! Это профессиональная нечистоплотность. Надеюсь, в своих рассказиках, ты хотя бы не использовала ничего из изобретенного мной. Иначе я подам на тебя в суд.
Призвав на помощь остатки самообладания и надежду на то, что он хотя бы шутит, я еще раз заверила юного гения, что в глаза не видела его текст. А роботы, мировые заговоры и глобальные интриги мне ни к чему, потому что пишу я как раз о реальном мире и сереньких обывателях, которых они с Адрианом так презирают.
После этого интерес и уважение мужской части нашего творческого коллектива были потеряны для меня навсегда. Зря я опасалась, что Кирилла заинтересует мысль, как же я смогла так легко разгадать его сюжетные задумки. Ведь в таком случае возникал очень неудобный вопрос о предсказуемости его истории, а я бы не смогла кривить душой и подтвердила, что исходя из одних только поверхностных описаний, роман выглядел предсказуемым.
Нет, Кирилл не спешил впадать в отчаяние от осознания, что уже поздно вносить правки, метаться и рвать на себе волосы. Не спешил он расспрашивать и о моем романе, сетевая известность которого меня странным образом смущала. Нет, все, что интересовало моих собратьев по цеху — это они сами, их непревзойденное творчество, ну и, может быть, глупость и ограниченность читателей, пред которыми они так героически и самоотверженно собрались метать бисер.
— Знаешь, пройдет буквально пару лет — и я стану тобой, — заявила я Вадиму в последний вечер перед презентацией, когда все приготовления были закончены и даже вечное волнение немного отступило. — Буду врединой и язвой, которую хлебом не корми — дай только поиздеваться над пафосными идиотами. Мое поколение как-то очень уж резво катится под ту же горку, где осели твои однокашники во главе с Майклом и гетманом Сагайдачным на страусе. Так что перехвачу у тебя эстафетную палочку и пойду дальше глаголом жечь сердца людей, — улыбнулась я. — Ведь это же тот путь писателя, к которому ты меня готовил?
— Нет, не тот, Алексия. Совсем не тот, — задумчиво ответил Вадим, отпивая свой кофе. — Я бы действительно не хотел тебе такой судьбы, птичка. Думаю, ты как никто понимаешь, как мало веселья на душе у человека, громко смеющегося в лицо глупости. Помнишь свои слова о том, что неравнодушному приходится труднее остальных? Ты была права тогда, — он на несколько секунд замолчал, возвращаясь мыслями в прошлое. — Так что не стоит ввязываться в это слишком глубоко. Тебе не к лицу маска циника, который высмеивает всё и всех. Лучше уж сформировать ближний круг, в котором можно расслабиться и отдохнуть, чем копать под мировое зло в виде тупости, жлобства и позорного царизма, которым уже страдают твои ровесники-писаки. Иногда я думаю — ну на кой черт их всех спасать, драться за истину, тащить за волосы из болота к каким-то там вершинам и победам, которые им, конечно же, до лампочки? Да пускай себе хоть живут, хоть сдохнут в своих иллюзиях! Мне-то что? Реально, надоело все это. Я устал. Или просто — не хочу больше. На свете есть вещи более приятные, чем постоянная паства бестолковых овец. Вот плюну на все — и буду только с тобой общаться. Стану вальяжным, расслабленным и добрым, можно будет веревки из меня вить.
Тут я не выдержала и прыснула, слишком уж этот образ не вязался с обычной бескомпромиссностью Вадима.
Он, чувствуя мое веселье, подхватил волну и развил тему дальше:
— А что, птичка? Почему бы и нет? Даже на войне есть периоды затишья. Снимем домик в какой-нибудь глуши с такими отвратительными кисейными пейзажиками, что ты сразу же впадешь в восторженные ахи-охи, начнешь строчить романтические стишата в стиле «Белые барашки по небу плывут», а я, лежа на поляне, буду подыгрывать тебе на дудочке во время вечерних чтений. Чем не счастье?
Я откровенно покатывалась со смеху, едва не расплескивая кофе на стол, а Вадим лишь смотрел на это с нескрываемой нежностью и продолжал живописать о нашем безбедном будущем:
— В конце концов, мы с тобой даже можем построить это треклятое идеальное общество, над которым я всегда с таким удовольствием измывался. Опять же, почему нет? Что мешает двум свободным людям жить по собственным законам, наплевав на идиотов? В конце концов, именно в таких условиях можно растить психически здоровых детей, способных противостоять тому мраку и ереси, которые здесь, в якобы цивилизованном мире, крепчают с каждым днем.
Мой смех умолк на самой высокой ноте, и я застыла, глядя в совершенно серьезные глаза Вадима с не меньшей серьезностью.
Его мысли, об общем будущем, о полноценной семье не были шуткой, и я понимала это.
— Вадим, — еще не понимая, что собираюсь сказать, заговорила я, слыша себя будто со стороны. — Не уходи к себе сегодня. Оставайся. Я серьезно! Тебе давно уже пора остаться, насовсем. Давай не будем больше ждать, ладно? Наше идеальное общество можно начинать строить уже… уже сегодня, — я улыбнулась, пытаясь сгладить шуткой смелость предложения, которое все-таки сорвалось с губ буквально за сутки до того дня, когда я планировала открыться ему.
По тому, как шумно выдохнул Вадим, сжимая в кулак руку, находящуюся в опасной близости от моей, я поняла, что, несмотря на полную откровенность, последний барьер, та самая тонкая стена, которой я когда-то предпочла отгородиться, была все еще реальной в его воспоминаниях. И именно эта невидимая преграда, силу и прочность которой я недооценила, сдерживала его от решительного шага.