Паучиха. Личное дело майора Самоваровой

Но если потребности глупого тела брали верх над разумом, она давно удовлетворяла их с помощью правой руки. И эта рука, верный и незаменимый помощник, ставила огромный, жирный вопрос перед всеми ее бывшими мужчинами.
Ни один из них не был способен довести ее до оргазма.
Самцы, которых она делила на виды и подвиды, то изгалялись, пытаясь коряво воплотить в жизнь свои больные, навеянные порнофильмами фантазии, то слюняво лизались, демонстрируя нежность, то подходили к делу холодно и практично, совершая в ее лоне несколько примитивных телодвижений.
Больше всего ее веселило, что эти одноклеточные думали, будто одерживали над ней победу, не понимая, что это была лишь кратковременная уступка с ее стороны, ибо с их помощью она непременно достигала и мелких, и крупных целей.
Потребности в любви она не испытывала.
Ей нравилось смотреть на закат, она любила дождь и невольно преклонялась перед стихией бушующей грозы и завывающей метели.
Ей нравились вековые деревья, цветущие кустарники, яблони и тополиный пух.
Она не любила сильную жару и холод, насекомых и голубей.
Но все вокруг, что не было создано человеком, так или иначе отзывалось в ее душе.
К своему одиночеству она всегда относилась как к выстраданной роскоши и искренне не понимала, зачем люди тратят свою жизнь на поиски какой-то родственной души, а в случае сомнительной удачи обрекают себя на бесконечные компромиссы, ежечасную ложь и изматывающую зависимость.
Два раза в неделю, погружаясь в кедровую купель с целебными травами, подогреваемую похрустывающими дубовыми поленьями, она испытывала нечто большее, чем телесный оргазм. В те несколько коротких минут, когда в достигнутом ею состоянии невесомости вдруг оживала ее правая рука, она ощущала себя рассыпающейся на миллиарды мельчайших звездных осколков вселенной.
Но сегодня в поток разрозненных мыслей и образов вдруг вклинились массивные волосатые руки человека, который приготовил для нее этот чан.
…Он был немым.
Здоровенный таджик, похожий на старого ребенка, уже пять лет помогал ей по хозяйству.
Он был настолько сутул, что временами казалось, будто у него на спине вот-вот прорастет внушительный горб.
Кожа на морщинистом лице периодически покрывалась фурункулами, а в перепады погоды он мучился сильнейшими головными болями.
Он не пил, не курил, свинину не ел, но и намаз не читал.
Несмотря на то, что ему вряд ли было больше пятидесяти, выглядел он как человек, мучительно доживающий свои земные годы.
Если его что-то радовало – а это были совсем простые вещи: пирожное или новая дрель, – его угольно-черные, обычно смотревшие в землю глаза, зажигались детской радостью.
Она называла его «Жаруа», что в переводе с арабского означало «щенок».
Дикий и озлобленный к людям, он служил ей то с тихим щенячьим восторгом, то с проверенной временем собачьей преданностью.
Когда-то она подобрала его на улице.
Был дождливо-снежный, промозглый мартовский день.
Он сидел на площади у Московского вокзала.
Под ним была насквозь промокшая хлипкая картонка, а возле ног, которые он сложил по-турецки, лежала старая, рваная шапка для милостыни. Ему, чернявому и страшному, никто из проходивших мимо не подавал.
Получив от курьера, прибывшего московским поездом, свою посылку, она вышла из здания вокзала и пошла быстрым шагом, кутая раскрасневшееся от ветра лицо в лисий воротник длинного пальто.
Заметив боковым зрением бродягу, она остановилась и, прежде чем полезть в сумочку за кошельком, попыталась с ним заговорить.
По тому, как упрямо он прятал от нее взгляд, ей показалось, что ему очень стыдно.
Она присела рядом на корточки, стянула с правой руки перчатку и попыталась погладить его по спутанным, похожим на паклю, пропитанную сажей, волосам.
Он, как дикий зверь, уворачивался от ее руки и что-то злобно мычал в ответ.
И ей пришлось применить свою силу.
Внедрившись в поток его мыслей, она прочла в них острейшую боль – физическую и душевную. У него были сломаны два ребра и опущены почки, он не ел уже целых три дня, а далекая возлюбленная давно предала его, выйдя замуж за соседа.
 
Через несколько минут к ним подошли два упитанных полицейских со злыми обветренными лицами.
Она встала, полезла в сумочку и протянула им паспорт, незаметно сунув в него несколько тысячных купюр.
После того как деньги исчезли в кармане одного из ментов, они, взяв с нее обещание немедленно очистить площадь, отошли в сторонку, а она протянула ему руку, и попрошайка встал, повинуясь ее воле.
Преодолевая отвращение к запаху мочи и старых гнилых тряпок, она посадила его на заднее сиденье своей новой, припаркованной на стоянке вокзала машины.
Приехав в ее дом, отмывшись и наевшись, он проспал целые сутки.
Оказалось, что он умел практически все: чинить, готовить, стирать, убирать, охранять и даже делать массаж головы.
Примерно через месяц он тихо прокрался ночью в ее спальню, сел на краешек кровати и, ласково мыча, начал тереться носом и губами о ее выпростанную из под-одеяла ногу.
Всегда чутко спавшая, она тут же проснулась.
На миг в ней шевельнулось горячее животное желание, но разум немедля взял верх – она больно пнула его ногой и выставила вон из комнаты.
Всю следующую неделю он прятался от нее в своей каморке и выходил оттуда лишь тогда, когда она уезжала по делам в город.
Такого больше не повторялось.
В те дни, когда она, обнаженная, сидела в приготовленном им загодя чане, он не смел к ней приближаться и скрывался в доме до тех пор, пока она не заканчивала процедуру и не облачалась в махровый халат.
Все эти годы он жил в ее доме нелегально. Ей так и не удалось выяснить его настоящее имя, чтобы через знакомых ментов восстановить ему документы.
Единственное, что у него было и что она нашла в его вещах в тот вечер, когда привезла его в свой дом, была старая мятая фотография, спрятанная в подкладке пропахшей скитаниями черной куртки.
На фотографии, плотно прижавшись друг к другу щеками, стояли парень и девушка. За их спинами просматривались ворота знаменитой Гиссарской крепости. Судя по простой одежде и платку на голове девушки, молодые люди приехали в столицу из деревни.
На обороте чернела надпись вязью на неизвестном языке.
Она отсняла фото на телефон и отправила знакомому, который попросил знакомого таджика перевести надпись на русский.
Когда пришел ответ, она почти не удивилась. «Прости, любовь моя… Твои ласки теперь так же далеки и прекрасны, как звезды на небе. Ради своей семьи я выбираю крепкий кров над головой и свежий хлеб на столе».
…В тот миг, когда забытая надпись случайно всплыла в ее голове, она получила долгожданную разрядку.
* * *
– Анюта, ты дома?
Варвара Сергеевна сбросила с себя обувь и плащ.
Капа и Пресли, будто пытаясь на что-то пожаловаться, с недовольными мордами выскочили из кухни.
Дверь в комнату дочери была закрыта. Самоварова настойчиво постучала, ответа не последовало.
Выждав, Варвара Сергеевна взялась за ручку и потянула вниз. Дверь оказалась не заперта.
Окна в комнате дочери были наглухо зашторены.
Анька лежала на разобранной кровати, лицом к стене, укрывшись с головой одеялом. Уткнувшись в подушку, она рыдала.
– Господи, Аня! – бросилась к ней мать. – Что случилось?
Дочь выпростала зареванное лицо:
– Ма-ма! – отчаянно всхлипнула она. – Это конец! Меня точно сглазили!
– Не томи, говори, что случилось?! – всполошилась Варвара Сергеевна.
– У меня не будет детей! – присела на кровать и заголосила на всю комнату Анька.
 
– Это кто тебе сказал? – строго спросила Самоварова, но внутри у нее все сжалось.
– Твоя Вероника Петровна! – Продолжая отчаянно всхлипывать, она схватила мать за руку: – Слышишь, ма, у меня не будет детей!
– С чего это она могла сказать такую чушь? – Самоварова пыталась переварить услышанное. – Она что, гадалка, чтобы видеть сглаз? Никакого сглаза не существует!