Высшая степень обиды (СИ)
– Да что тебе втемяшилось? Нет тут брома! – рыкнул Пашка, переводя глаза на систему. Из мешка, закрепленного на штативе, мерно капала в прозрачную трубочку волшебная жидкость неизвестного состава. Место на сгибе локтя, где был закреплен катетер, побаливало.
– Ну, значит, что-то на его основе, аналоги, – не сдавалась я, – и я же не выступаю? Я спасибо говорю.
– Все по схеме, солнце, как положено... А поговорить с Виктором все равно придется, так что потихоньку привыкай к мысли.
– Гав-гав! – огрызнулась я.
– Вот – кипит еще в тебе… бром, хоть и медленнее уже. Потихоньку настраивайся на спокойный диалог. Ты умная девочка.
– А что – на это похоже, Паш? – вырвалось тоскливо.
Опустив глаза, разгладила свободной рукой складочки на пододеяльнике. Какие разговоры? С кем и о чем? Вообще без вариантов.
А болячка… она дала о себе знать лет в двадцать семь… или восемь, еще когда мы служили на Белом море. Голова иногда болела просто зверски, и в какой-то раз я поплелась в санчасть – дома все анальгетики подъела. Доктор Иванков сразу же начертил мне таблицу и велел в течении недели заполнять ее значениями АД. На этом основании и поставил мне гипертонию.
Он вообще был человек с юмором. Например, в ответ на бесчисленные жалобы мальчиков из сибирской глубинки и восточных окраин, которые, как правило, офигевали от непривычного для них внимания медиков, и начинали немилосердно злоупотреблять им, доктор назначал лечение. А именно – разламывал надвое таблетку глюконата кальция и вручал ее со словами – это тебе от головы, а это от живота.
Благодаря таким анекдотам, доверие к нему, как к эскулапу, было, мягко говоря… неполным. И напрасно. Диагноз был поставлен верно. С таким живут до глубокой старости, вот только нужно было дисциплинированно сидеть на этих самых препаратах, а не игнорировать предписания доктора. Стоило резко поменяться погоде, или же понервничать и головная боль исправно сигнализировала о поднимающемся давлении. Тогда я, конечно же, вынужденно пила и обезболивающее, и понижающее. А нужно было регулярно и по схеме… да что теперь об этом?
А еще приморский климат... Он всегда (стороны света при этом не имеют принципиального значения) – дерьмо по определению. Сырость, вечные ветра, а здесь еще и зима большую половину года, когда тоска по солнцу почти невыносима, а вторая половина – когда это солнце уже почти ненавидишь. Хотя человек такая тварь – привыкает почти ко всему, и я тоже привыкла. Тянула бы и дальше.
– Когда Усольцев выходит в море?
– На днях? Мне не докладывают. Грузятся будто…
– Надолго?
– Без понятия, солнце, – пожал плечами Паша, – не меньше недели – сама знаешь.
– Ладно… мне хватит. Не пускай его сюда.
– Не пускаю, как видишь. Но на посту каждый день свежий букет, ординаторская – в розах, медсестры жиреют на конфетах, врачи на тортах.
– Гусар, блин… лошадь еще, чтобы шампанским ее… – пробормотала я, – а тебе коньяк?
– Хмельные лошади остались в Витькиной бурной молодости, – ощутимо расслабившись, хмыкнул доктор: – А коньяк я не заслужил, Зой. Санька его от меня оттаскивала в тот день – рвался морду бить… что выгнал и не пускаю. Ну, это все на эмоциях, я понимаю. Помиримся.
– Спасибо, Паш. То есть… ты держишь меня здесь потому, что я об этом прошу?
– Нет, собираю анамнез. Ну и во избежание повторного стресса, само собой. Я же говорю – вам нужно время.
– Мне – нет, – упиралась я новоприобретенным украшением.
– Я перевел эту Сысоеву в Мурманск, попросил пристроить в урологическое отделение. Самое то место для жаждущей соития девы.
– Зачем, Паш? Что это меняет? – психовала я.
– Солнце… – ласково и ехидно протянул наш с Виктором лучший друг и начальник госпитальной терапии, – когда они только приходят сюда – все такие юные и свежие и совершенно же понятно... Ясно, что «на ловлю счастья и чинов» и это жизнь, она идет. Вот только я сразу предупреждаю, что б…а не потерплю, а на рабочем месте – тем паче. Отношения с женатыми для моих подчиненных – табу. В масштабах своего отделения я вполне могу противостоять этому… явлению.
– Мама как-то вспоминала о профкомах и парткомах – золотые времена были, – понимающе кивнула я, – а сейчас тебя пошлют куда подальше и будут правы. В наше время… это самое явление не является основанием для репрессий.
– Основание можно найти всегда, – отрезал он, – вопрос времени и желания, и все это знают.
– Господи… сколько той езды?
– Нет, Зоя, они совершенно точно – не видятся. Виктор в панике, я просто уверен, что там все окончено, если оно вообще было. Мне, во всяком случае…
– Значит, до чего мы договорились? – перебила я его, возвращая разговор в нужное русло: – Как только они выходят в море, я тоже ухожу. Билет на самолет, багаж…?
– Билет заказывай. Коробки спрошу в магазине, матросики притащат. Упакуешь что нужно… только не зверей, а мы с Санькой сразу отправим. Это, если ты, конечно… Зоя! Один поцелуй не повод вот так рвать. Он переживает, бесится, синяки под глазами. И еще… сама увидишь, он…
– «Юноша бледный со взором горящим»… – прошипела я.
– Ну, значит… тогда багаж, – помолчав, согласился он и вдруг вскинулся, будто только сейчас подумав: – Если ты из-за того, что сплетни разнеслись…
– Да мне… – дернулась я и затихла, прислушиваясь к себе: – А знаешь…? Правда, стыдно. Стыдно вдруг оказаться блаженной дурой.
– Точно – дура, – прошипел Павел с тихой злостью, – вырубай уже к чертям свою рефлексию! Хочешь, повышу твою самооценку? Уверен – от Усольцева сейчас все мужики шарахаются, чтобы не подхватить ненароком дурь, вдруг оно заразно? Я сам в… – нахера…?!
Он встал и прошелся по палате, остановившись у окна. Высокий, грузный, умный Санькин муж. Хороший мужик, надежный. Я знала, что он сейчас видит за стеклом – тяжелое небо, свинцового цвета вода в заливе, скалистые темно-серые сопки и внизу, немного сбоку – черточки пирсов. А к ним пришвартованы корабли, суда обеспечения и длинные, пузатые, тоже серо-стальные лодки. Это красиво всегда, в любую погоду.
А вот о чем он думал, стало ясно через минуту – Пашка оживленно обернулся ко мне:
– Грибов в этом году – море. Морозилка забита, банки везде… Санька будто с ума сошла.
– Я не сильно люблю их, ты знаешь.
– Просто не умеешь готовить.
– Как скажешь, – хмыкнула я.
– Снотворное, наверное, уже отменю… ты как?
– А я знаю? Не надо? Дай мне нормально спать, – трусливо представила я мысли и образы, которые будут маячить в мозгу, мучая всю ночь.
– Подсядешь еще… ладно, отдыхай. Так пацаны уже знают, говоришь?
– Я не хотела. Сережка сам… по голосу понял, что что-то не так, он хорошо меня знает, чувствует. Я все сказала, как есть. Отец пусть сам озвучивает свою версию. Мальчики уже взрослые, от нашего люблю-не люблю больше не зависят.
– Вы – семья, здесь их дом. Лишаешь пацанов родного дома.
– Я лишаю?!
Паша с досадой отмахнулся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь, а я закрыла глаза, прислушиваясь к себе. На слезы не тянуло, воевать тоже. Скандалить, мстить… нет. Хотелось тишины вместе с разумным покоем, как здесь – в госпитале, но только подальше отсюда. А если это еще и то, что доктор прописал…
Что бы ни говорил Пашка, а собственное заторможенное состояние ощущалось странно. И тут одно из двух: либо нервы у меня – стальные канаты, а это не так, взрывной характер – беда моя. Либо что-то эдакое все же содержится в составе капельниц. В любом случае, препараты только сглаживают эмоции, тормозят их, но способность разумно мыслить не отключают.
Поэтому врать самой себе об абсолютном личном спокойствии не было смысла. Стоило только задуматься, и становилось тошно от какой-то пошло-тоскливой обыденности того, что случилось. Гадко, противно, стыдно! И почти до невыносимости обидно попасть в незавидную когорту надоевших жен. Пополнить собой ряды истерзанных ревностью, болью и непониманием баб... Я так точно в ауте. В полнейшем офигении.