Красная сестра (ЛП)

Шип стояла без движения, ибо только когда ты действительно неподвижна, ты можешь быть центром. Она стояла без звука, потому что слушать можно только молча. Она стояла без страха, ибо только бесстрашные могут понять опасность.
Ее — тишина леса, укорененное беспокойство, медленность дуба, быстрота сосны, кипящее терпение. Ее — безмолвие ледяных стен, обращенных к морю, прозрачных и глубоких, голубые тайны, холодом вставшие против правды мира, терпение эонов, сложенных стопкой против внезапного падения. Ее — неподвижность рожденного в скорби младенца, замершего в своей колыбели. И его матери, застывшей в своем открытии, мимолетном и вечном.
Шип хранила молчание, которое состарилось еще до того, как она впервые увидела свет этого мира. Тишина, передаваемая из поколения в поколение, покой, который заставляет нас смотреть на рассвет, невысказанный союз с волной и пламенем, который позволяет и тому, и другому взять всю речь из языков и заставляет нас стоять перед волнами и зыбью воды — или ждать, чтобы стать свидетелями всепоглощающего танца радости огня. Ее — безмолвие отвержения и детской обиды: немота, неведение, шрам на долгие годы. Ее — невысказанное все первой любви: косноязычие, нескладность, отказ запятнать столь острое и золотое чувство чем-то столь грубым, как слова.
Шип ждала. Бесстрашная, как яркие и хрупкие цветы, открытые небу. Храбрым может быть только тот, кто уже проиграл.
До нее донеслись голоса, пеларти перекликались друг с другом, теряя из виду своих на изломанных пространствах плато. Крики разносились по ровной земле, эхом отражаясь от колонн, вспышки факелов, множество приближающихся шагов. Шип повела плечами под броней из черн-кожи. Она сжала пальцы каждой руки вокруг острого веса метательной звезды, ее дыхание было спокойным, сердце бешено колотилось.
— В этом месте за мной следит смерть, — выдохнула она. Совсем рядом раздался крик, между двумя колоннами мелькнули фигуры, пронесшиеся через проем. Много фигур. — Я — оружие на службе Ковчега. Те, кто пойдет против меня, познают отчаяние. — Ее голос повысился вместе с напряжением, которое всегда предвещало бой, жужжанием в скулах, стеснением в горле, ощущением того, что она находится глубоко внутри собственного тела, а также над ним и вокруг него одновременно.
Первый из пеларти оказался в поле зрения и, увидев ее, споткнулся и остановился. Молодой человек, безбородый, но с жесткими глазами под железным шлемом. Другие толпились позади него, вываливаясь на место убийства.
Красная Сестра наклонила голову, приветствуя их.
А потом началось.
  
Глава 1 
 
Ни один ребенок по-настоящему не верит, что его повесят. Даже на помосте виселицы с веревкой, царапающей запястья, и тенью петли на лице, они знают, что кто-то выйдет вперед: мать, отец, вернувшийся после долгого отсутствия, король, вершащий правосудие... кто-то. Немногие дети прожили достаточно долго, чтобы понять мир, в котором родились. Возможно, и немногие взрослые, но они, по крайней мере, усвоили некоторые горькие уроки.
Сайда поднялась по лесенке виселицы, как много раз поднималась по деревянным ступенькам на чердак Калтесса. Они спали там все вместе, самые молодые работники, устроившись на ночлег среди мешков, пыли и пауков. Сегодня ночью они все поднимутся по этим ступенькам и будут в темноте шептаться о ней. Завтра ночью шепот кончится, и новый мальчик или девочка заполнят пустое место, которое она оставила под карнизом.
— Я ничего не делала. — Сайда сказала это без всякой надежды, ее слезы высохли. Холодный ветер дул с запада, ветер Коридора, и солнце горело красным, заполняя половину неба, но предлагая мало тепла. Ее последний день?
Охранник подтолкнул ее вперед, скорее равнодушно, чем недобро. Она оглянулась на него, высокого, старого, плоть его была такой тугой, словно ветер стер ее до костей. Еще шаг, и петля повисла, темная на фоне солнца. Перед ней лежал почти безлюдный двор тюрьмы, только горстка людей наблюдала из черных теней, где внешняя стена предлагала убежище от ветра — старухи с седыми, волочащимися волосами. Сайда гадала, что же их так привлекает. Возможно, будучи такими старыми, они боялись умереть и хотели посмотреть, как это происходит.
 
— Я этого не делала. Это была Нона. Она сама так сказала. — Сайда произносила эти слова так много раз, что смысл улетучивался, оставляя лишь бледный шум. Но это было правдой. Все это. Даже Нона так сказала.
Палач одарил Сайду едва заметной улыбкой и наклонился, чтобы проверить веревку, стягивающую запястья, которые зудели от слишком тугой веревки, рука болела там, где ее сломал Раймел, но Сайда ничего не сказала, только осмотрела двор, двери в тюремные блоки, внешние здания, даже большие ворота в мир снаружи. Кто-нибудь обязательно придет.
С лязгом открылась дверь Стержня, приземистой башни, где, как говорили, жил начальник тюрьмы, жил в роскоши, как какой-нибудь лорд. Увы, просто гвардеец: надежда, так легко вспыхнувшая в груди Сайды, снова погасла.
Из-за спины гвардейца выступила фигура поменьше и пошире. Сайда взглянула еще раз, опять надеясь. Во двор вошла женщина в длинном одеянии монахини. Только посох в ее руке, с загнутым золотым концом, отмечал ее пост.
Палач оглянулся, его узкая улыбка сменилась широкой и хмурой:
— Настоятельница…
— Я ее здесь раньше не видел. — Старый гвардеец сжал пальцы на плече Сайды.
Сайда открыла рот, но обнаружила, что он слишком сухой для ее мыслей. Настоятельница пришла за ней. Пришла, чтобы забрать ее в монастырь Предка. Пришла, чтобы дать ей новое имя и новое место. Сайда даже не удивилась. Она никогда по-настоящему не верила, что ее повесят.
  
Глава 2
 
Зловоние тюрьмы — честный запах. Эвфемизмы охранников, открытая улыбка главного надзирателя, даже фасад здания могут лгать и лгать снова, но вонь — это неприкрашенная правда: нечистоты и гниль, инфекция и отчаяние. Тем не менее, тюрьма Хэрритон пахла слаще, чем многие другие. Тюрьма для висельников, вроде Хэрритона, не дает своим заключенным шанса сгнить. Недолгое ожидание, долгое падение с короткой веревкой — и можно без хлопот кормить червей в тюремном могильном рве кладбища нищих в Уинсконе.
Запах беспокоил Аргуса, когда он впервые присоединился к страже. Говорят, что через некоторое время твой рассудок обходит любой запах, не замечая его. Это правда, но это также верно и в отношении почти всех других плохих вещей в жизни. Через десять трудовых лет мозг Аргуса управлялся с проблемой удлинения человеческих шей так же легко, как с вонью Хэрритона.
— Когда ты уезжаешь? — Одержимость Давы чужими расписаниями раздражала Аргуса, но теперь он просто отвечал, без дум и усилий. — Седьмой колокол.
— Седьмой! — Маленькая женщина выпалила свое обычное возмущение несправедливостью рабочего графика. Они неторопливо направились к главному блоку, за спиной у них был частный эшафот. Позади них Джейми Лендер все еще дергался, болтаясь под люком; они его не замечали. Теперь Джейми стал задачей могильщика. Скоро приедет старик Гербер со своей повозкой и ослом, чтобы забрать добычу за день. Короткое расстояние до Холма Уинскон могло оказаться долгим путешествием для Старого Гербера, его пятерых пассажиров и осла, почти такого же старого, как и его хозяин. Тот факт, что у Джейми не было мяса, о котором можно было бы говорить, облегчит ношу. Это, а также то, что двое из прочих четырех были маленькими девочками.
Гербер проедет по улице Резчиков и первым делом доберется до Академии, распродавая все части тела, которые могли бы сегодня иметь ценность. То, что он добавит в могильный ров на Холме, вероятно, значительно уменьшится — коллекция мокрых останков, если дела пойдут хорошо.
— ...шестой колокол вчера, пятый — позавчера. — Дава прервала свою тираду, которая поддерживала ее в течение многих лет, непреходящее чувство несправедливости, которое давало ей мужество иметь дело с осужденными мужчинами вдвое больше ее.