Словами огня и леса (СИ)

Къятта в упор взглянул на деда.
— Значит, он — наше оружие? Если сам себя не убьет. С его помощью мы сможем прижать северян.
— Он еще ребенок, — слегка укоризненно откликнулся дед. — Ему нужна любовь…
Ночью налетела гроза. Черно-фиолетовое небо, прорезанное разветвленными вспышками, нависало низко — хотело обрушиться, и казалось, что от него откалываются куски и с грохотом падают.
Не один Сильнейший с восхищением ловил запахи, полные влаги, и звуки грозы.
Къятта на террасе дома вскинул руки, принимая отблески молний и редкие капли. Порывы дикого ветра ударяли полуобнаженное тело, трепали незаплетенные волосы.
Юноша смеялся, пытаясь выпить этот ветер и эту грозу, дающие силу.
Вокруг была единственная красота, которую он ценил и желал каждым биением сердца.
…Гроза только приближалась к Астале, а город и окрестности уже притихли, словно пытаясь вжаться в землю, затеряться в траве — стать незаметными. Люди — кроме Сильнейших — боялись громкого голоса стихий. И являлась во снах, жила еще память о том, как гибли древние города под дождем огня и вспышками молний.
Полулежа на плетеной кушетке, другой юноша бросал миниатюрные дротики в нарисованного на деревянном щитке татхе. Медведь или волк-итара — слишком обычно, а поохотиться на давно никем не виданного зверя казалось заманчивым. Мастер, рисовавший клыкастого хищника, и сам не был уверен, что изобразил татхе во всех подробностях.
Перевитые золотой тесьмой волосы юноши падали на спину, волнистые, сбрызнутые ароматным настоем. Беспечно вертел в пальцах очередной дротик перед тем, как отправить его точно в намеченное место. Ленивая нега в облике; но изящно вырезанные ноздри вздрагивали, чуя запах идущей грозы. Мягкий, почти мечтательный взгляд темно-ореховых глаз; точеный, с еле заметной горбинкой нос, красивый очерк тонкогубого рта.
Пресытившись забавой — настоящий татхе был бы уже убит много раз — юноша поднялся, двигаясь легко и текуче, как танцовщица. Открыл небольшой футляр, вытряхнул на ладонь сверкнувшую безделушку — стрекозу длиной в указательный палец. Подарок — стрекоза как живая, лучше живой, а на волосах Иммы будет смотреться еще нарядней.
Он бросил быстрый взгляд в сторону, где, облокотившись о подоконник, сидела девушка. Так не было видно грубоватого лица, только пышную прическу, высоко взбитые, слегка вьющиеся пряди.
Имма погружена в себя, но даже ее можно заставить рассмеяться; и подарок способен заставить ее щеки вспыхнуть темным румянцем.
Пожалуй, Ийа любил Имму Инау, подругу детства и дальнюю родственницу. Любил за непредсказуемость, за рвение, с которым она предавалась попыткам познать себя и окружающее. Ценил ее образные, порой слегка путаные речи — слывшая чудачкой, она тем не менее умела подмечать то, что другие бы упустили. Порой сам бродил с ней по бедным кварталам, помогая выискивать безвестных мастеров, видящих мир странно и тем не снискавших признания. Сам создавал для нее пауков и стрекоз из золотых нитей и тончайших листиков золота — твари живыми казались, вот-вот и взлетят, а то и укусят.
Любил, но не так, как тех, с кем желают разделить ложе. Имма была единственной, кому можно было доверять безраздельно. Она не умела выдавать тайны — слишком мало занимали ее чужие жизни. Смуглые пальцы находились в беспрестанном движении — словно на флейте играли, словно паук плел паутину. Искала частички неведомого, что могла — тянула к себе, что не могла — отмечала и шла за этим неведомым и в день, и в ночь, и в грозу, и в бешеный пыльный ветер.
Полюбовавшись стрекозой, вновь заключил ее в футляр из коры. Мастера-ювелиры Асталы были хороши, но Ийа из Рода Арайа не уступал им. Однако отдавать подарок пока рано, кое-что предстоит доделать.
Не было слышно шагов, но колыхнулась занавеска в дверном проеме. Мать заглянула в комнату, не церемонясь: знала, что Имма всего лишь подруга. Обратилась к сыну:
— Хатлахена зовет тебя. Отец уже там с утра.
— А ты?
 
— И меня, но я не хочу там быть. Поторопись. Ночью будет гроза!
— Она уже поет…
Едва уловимый рокот плыл над землей, пригибая траву.
Дома членов одного Рода — в одном квартале, хоть и не рядом; дом, куда предстояло явиться, находился в получасе ходьбы, за каналом. Ийа мог бы взять грис, но предпочитал передвигаться пешком, особенно перед грозой — как следует надышаться ее влажным мятным запахом. Заодно проводил Имму к границам кварталов Инау, задумчиво глянул на знак-обозначение: каменный столб с выбитым на нем пауком, золотым. Он был некрасив. Тяжелый, с мощными лапами, большими острыми жвалами — такой может сидеть в засаде, но на паутине не удержится и быструю добычу не поймает.
На веранде расположились, ожидая грозу, предвкушая ее буйство. Тучи тяжелым дыханием приминали траву, бугрились, ползли, сливались воедино, иногда в разрывах виден был розовый свет, но их быстро затягивало. Далекие вспышки молний предвещали — несладко придется Астале. Погибнут какие-нибудь одинокие пастухи — ладно, а если загорятся дома, это хуже, хотя Сильнейшие и их люди умеют не только зажигать, но и тушить огонь. А пока можно было смотреть. Черными стали края неба, а сполохи, озаряя его, не касались лиц.
Хозяин дома Хатлахена, массивный, ширококостный — среди семейства он выделялся, будто раскидистый бук среди сосен. Маата, его брат, отец Ийа, был давно нездоров, но не остался дома. И сам Ийа — несмотря на юность, его уже звали на семейные советы. Оба его старших брата сейчас отсутствовали в Астале — впрочем, они всегда были согласны с отцом. Вот и все почти, кто собрался, точнее, кому из обширного Рода доверили сегодня быть здесь.
Кроме них на веранде сидела Тайиаль — избранная подруга Хатлахены Арайа, вышедшая из рода Инау. Устроилась поуютней в плетеном кресле, что-то мурлычет себе под нос, сплетая и расплетая пальцы. Она была куда привлекательней Иммы, но семейное сходство прослеживалось — высоко поднятые маленькие уши, короткие изломанные брови… Ветер трепал бледно-голубое, потускневшее в сумерках полотно ее юбки, раскачивал серебряные цепочки серег, падающих на плечи Тайиаль, и серебро мелодично позвякивало. Хатлахена протянул руку и накрыл смуглые пальцы подруги широкой ладонью — за семь весен красота этой женщины еще не перестала волновать, Тайиаль была его тенью, его зеркалом. Ийа порой завидовал дяде — найти такую спутницу казалось делом тяжелым.
Не девчонка с бедных улиц, не танцовщица храмовая, что умирают по десять в год во время танца от темного пламени, пусть даже дочь сильного Рода, но не та, которая считает себя центром и мерилом всего — а женщина красивая, умная, молчаливая и преданная до безумия. Пусть даже слабого рода… неважно, не обязательно принимать ее детей как своих. Но Ийа еще совсем молод… конечно, такая найдется.
Служанка со свежим шрамом на щеке принесла питье, стараясь держаться как можно незаметней. Ийа случайно встретился с ней взглядом: не встречал ее раньше. Та втянула голову в плечи, растворилась в сумерках.
— Сегодня вы слишком многое натворили, — без обиняков сказал Маата, так, как мог бы распекать сопливого мальчишку. Краска выступила на лице юноши, он едва не вскочил — но собственный гнев был сладостным питьем; погас, стоило Ийа сделать глоток.
— Къятте полезно напоминать, что есть и другие, помимо его Рода.
— Дети из-за глиняных болванчиков так дерутся! — презрительно проговорил Хатлахена.
Ийа в ответ улыбнулся, и улыбка его была нежной. С такой улыбкой он едва ли не больше всех южан напоминал принявшую человечий облик тахилику. Но Хатлахена лишь отмахнулся. Он держал змей в собственном доме.
— Мальчишка, их младший, еще жив, — обратился он к брату. — Его череп должен был лопнуть, сердце стать углем — но он жив и смеется у себя в саду.