Презумпция невиновности (СИ)

— Надеюсь, что я Вам не помешала, — Грейнджер подошла к Нарциссе, которая сосредоточенно перелистывала страницы старой книги. — Это магловские мифы?
Девушка скептически вскинула бровь, когда увидела обложку книги, а потом с ещё большим скептицизмом посмотрела на леди Малфой. Она до сих пор не понимала своего отношения к этой женщине — ей хотелось ненавидеть её, только потому, что она являлась матерью того человека, который был кошмаром всей её жизни, но с каждым днём это выходило у неё всё хуже. Возможно, что дело было в том, как на неё влиял сам Драко, а возможно в том, кем была Нарцисса.
Гермиона помнила миссис Малфой, как ту женщину, которая солгала Волан-де-Морту, которая безмерно сильно любила своего мужа и сына, которая была готова падать на колени и отдавать голову на отсечение ради благополучия любимых людей. Это было настолько не похоже на устоявшийся образ Малфоев в голове Грейнджер, что порой раздражало.
— Да, сегодня я читала мифы Древней Греции, — Нарцисса улыбнулась. — Легенда об Алкесте. Очень печальная история.
— И всё из-за любви, — фыркнула Гермиона. — Люди так много значения придают любви, хотя из-за неё все беды.
— Мне кажется, что Вы не правы, мисс Грейнджер.
— Зовите меня Гермионой. Мы с Вами живём под одной крышей, и я связана каким-то чёртовым заклинанием с Вашим сыном.
— Я не устану Вас благодарить, Гермиона, за то, что Вы согласились помочь Драко. Я уверена, что Вам удастся доказать всем, что его подставили.
— Алкеста добровольно согласилась отдать свою жизнь за супруга Адмета, согласившись умереть вместо него, поскольку все остальные отказались. Это дурацкое самопожертвование во имя любви привело Алкесту в Ад, и Вы будете мне доказывать, что я не права?
— А Вы бы не пожертвовали собой ради того, кого любите? — Нарцисса посмотрела на девушку. — Самопожертвование выражается не только в том, чтобы отдать жизнь за любимого человека.
— А в чём же ещё?
— В принятии человека, потому что мы жертвуем какими-то своими принципами; в прощении, потому что нарушаем данное себе обещание — никогда не прощать кому-то боль.
— Говорю же, любовь сильно переоценивают. Люди почему-то решили, что ради минутной эйфории и блаженства стоит положить на алтарь своё достоинство, свою гордость — всего себя, — Грейнджер в последний раз смерила Нарциссу изучающим взглядом, после чего направилась к дверям. — Простите, я бы хотела ещё поработать.
Да, леди Малфой умела держать лицо и со стороны казалась стальной женщиной, но стоило подойти ближе, и её можно было читать, как открытую книгу. Широко открытые глаза, расслабленные плечи, ровное дыхание, мягкая улыбка. Порой она сжимала руки в кулаки, что лишь говорило о том, как сильно её волновало благополучие сына, потому что Гермиона наблюдала это микродвижение, когда в разговоре всплывало его имя. Ещё реже Грейнджер подмечала, как напрягалась челюсть, но это было признаком того, что Нарцисса сдерживала своё отчаяние. После того, как её челюсть напряглась — в следующий же миг она улыбалась — это обманка для тех, кто не подмечает напряжения.
У этой женщины начинали дрожать руки, когда при ней упоминали имя внука — за это было абсурдно подозревать её. Возможно она и читала какие-то книги, связанные с чарами памяти, но это было обычной тягой к новым знаниям. Нарцисса на досуге изучала мифы маглов, так что же было удивительного в том, что в её руках оказалась книга о свойствах разума?
Гермиона поднялась к себе в спальню и закрыла двери, наложив на комнату заглушающие чары. Мэнор подчинялся её магии, хотя девушка до сих пор не понимала, как устроены такие поместья, но всё западное крыло действительно было в её распоряжении. Даже живых портретов на стене не было, а единственным, кого Грейнджер могла тут встретить — это Броди, один из домашних эльфов платинового семейства.
Девушка сняла туфли и расстегнула молнию на платье. Она наивно полагала, что ей станет легче дышать, как только она избавиться от тесного одеяния, но ведь дело было далеко не в нём. Всё дело было в её поступках, в том, что кричало сердце, чего требовало её разбитое сердце, в чём нуждалась душа и как всем этим управляло её больное сознание. Ей было больно, она хотела вернуться к ненависти, но вместо этого снова шла на попятную — опять косо смотрела на невзрачное прощение, которое давалось из недр души. Чем дольше она тут находилась, тем сильнее разбивалась на новые осколки.
 
Солнечные лучи гуляли по бледной израненной коже, которая так нуждалась в банальном тепле, но чувствовала лишь смертельный холод. Она не смогла найти причин ненавидеть Нарциссу, хотя считала, что отчаянно будет желать смерти этой женщине после их первой встречи. Гермиона легла на пол, чтобы её дыхание выровнялось, но стало ещё хуже.
Ноги в коленях болели так, словно были сбиты в кровь, рёбра громко трещали, а сердце то начинало бешено колотиться, то и вовсе останавливалось. Шрамы вновь вспыхнули с новой силой, и Гермиона быстро сняла платье, а следом и нижнее бельё, отшвырнув его куда-то в сторону.
Бесчисленное количество мужчин, которые попадали к ней в кровать, находили Грейнджер очень красивой — она действительно была красивой. Изящные изгибы, бледная, практически идеальная кожа, еле заметные веснушки, что проступали под воздействием солнечных лучей, хорошая физическая форма и тепло, которого она не чувствовала. Гермиона часто замечала на себе мужские взгляды, но почти никогда не допускала мысли, что кто-то видел в ней что-то другое, а не просто объект сексуального удовлетворения.
Каждый раз она чувствовала мерзкое горячее дыхания Монтегю, грубые движения Гойла и несносную боль. Она выгоняла всех мужчин с квартиры, стоило только им закончить, потому что сразу же бежала в ванную и долго лежала в горячей воде, умываясь слезами. Пока все видели в ней красивую девушку — она видела в себе жертву изнасилования, которая так и не смогла никому признаться в том, что с ней сделали. Гермиона осталась для себя той девочкой, которой воспользовались, которую унизили и растоптали. В толпе взглядов она чувствовала только один — светло-голубые глаза Грэхэма Монтегю, который заставлял её смотреть на него, пока продолжал её насиловать.
Ей безжалостно оборвали крылья, сломали её, как дешёвую игрушку, а потом ещё и продолжали пинать.
Она лежала на спине, пока Монтегю что-то шептал ей на ухо. Единственное, что гриффиндорка чувствовала, кроме адской боли — это то, что он вытащил свой член из неё, кончив ей на грудь. Ей хотелось чтобы это закончилось, раз и навсегда, чтобы больше не было этой боли, чтобы она не чувствовала горячую кровь под собой и липкую сперму на себе.
— Это только начало, гриффиндорочка, — прошептал слизеринец, облизывая её лицо. — Мы ещё не закончили.
Гермиона не кричала больше, потому что на это не было сил — она мечтала отключиться от реальности, как вдруг тело сотряслось от нового приступа боли. Она дёрнулась, а потом заметила, как Гойл держит в руках острый нож в крови. В её крови, которая выступила из глубоких порезов на бёдрах. Она просто плакала — практически беззвучно, и это уж совсем не разжалобило парней, а скорее даже разозлило.
— Кричи! — взревел Грегори, нанеся ей очередной порез. — Кричи, сука! Громко!
Но она не могла — из уст срывался лишь хрип и какое-то невнятное бормотание. Грейнджер считала в голове минуты то ли пока это всё закончится, то ли пока она наконец-то не умрёт. Ей было без разницы, что случится раньше — лишь бы это прекратилось.
Лишь бы это кто-то остановил.
— Может ты татуировку хочешь, милая? — снова прошептал ей на ухо Монтегю. — Я могу тебе предложить что-то получше.
Гриффиндорка отвернулась, чтобы не чувствовать его дыхание и не слышать мерзкого шёпота, как будто бы это ей помогло.
— Ты красива, как луна, — он поцеловал её в губы. — Я думаю, что тебе следует помнить об этом.
Монтегю отобрал у Гойла окровавленный нож и надавил кончиком лезвия ей чуть ниже груди, а из её уст сорвался болезненный крик. Он давил всё сильнее, и казалось, что вот-вот он проткнёт ей лёгкое. На секунду в голове промелькнула мысль поддаться вперёд, чтобы нож просто пронзил её, и она скончалась, но парень начал выводить ножом рисунок. Аккуратно, старательно и сосредоточено, будто бы сдавал зачёт по истории искусств.