Красный Герцог (СИ)

Всё остальное проходило так же, как и всегда. Ничего не менялось. Генрих даже почти не видел Вольфганга с того дня. Только мельком наблюдал его, когда тот уезжал с его отцом и иногда замечал его одинокий силуэт далеко в полях. С леса они так и не разговаривали, но так было и раньше, когда они встречались и говорили раз в пару недель.
Спустя месяц, в один пасмурный день к порогу их дома пришли незваные гости. Это были высокие люди в черных одеяниях. Они приехали из города и о чем-то долго разговаривали с Петрой и Людвигом. Генриха и Анну выставили на улицу, где они сидели у колодца и ждали, когда закончится конфиденциальный разговор взрослых. Спустя некоторое время, все разом вышли из дому; незнакомцы сели в свою машину, но не торопились уезжать. Родители подошли к своим детям, Петра тихо плакала, а Людвиг встал на одно колено и обнял своих детей.
— У меня появились неотложные дела. Когда я с ними закончу… я вернусь к вам. — Ничего больше не сказав, Людвиг сел в машину незнакомцев, и они уехали прочь.
Петра, плача, обнимала своих детей и долго не могла ничего им сказать. Только потом Генрих и Анна узнали, что отец отправился на войну. Анна из этого признания ничего не поняла. Она не знала значение этого слова и не понимала почему оно так сильно напугало всех. Генриха же охватила сильная паника. Он впервые услышал о том, что почти весь мир был охвачен войной, и она так резко ворвалась в его тихую и спокойную жизнь.
Так, чудище из дикого леса, которое встретил Генрих, вернулось и принесло беду, забрав часть его семьи.
  
Глава 3.1
 
Руины (Надежда)
 
После того, как Людвига увезли, мир перевернулся с ног на голову. Тяжелое бремя легло на плечи Генриха. Дом опустел на одного человека, — весь труд, который был возложен на оставшихся жильцов, возрос в несколько раз, — начался новый период в их жизни, и они не могли им похвастаться. Единственное, что оставалось семье — держаться вместе.
На следующее утро, Генрих проснулся достаточно рано, он несколько часов лежал в своей кровати, в надежде, что всё это было каким-то кошмарным сном, что вот-вот он услышит то, как на первом этаже открывается дверь в родительскую комнату, как медленным и сонным шагом выходит Людвиг, как занимается своими обыденными делами, позволяя любимой семье поспать ещё некоторое время, пока не начнётся основная работа. Генрих мечтал, мечтал о той жизни, что была совсем недавно, но теперь она растворилась в холодном осеннем ветру.
Пролежав пару непозволительных часов, он всё же встал с кровати. Ощущение того, что вместо помощи и поддержки семьи, он лежит и плачется о прошлом. Минута жалости к самому себе, — минута слабости, — была уже излишне отвратительна и неприятна. Генрих отправился делать то, чем занимался его отец. Петра прибывала в тяжелом состоянии, — она лежала на своей кровати и плакала. Эти утром Генрих готовил завтрак вместе со своей сестрой, вышло ни ахти, но всё же это было съедобно.
Пока Анна успокаивала Петру, и была ей мягкой игрушкой, составляя компанию, Генрих работал в поте лица. Он даже и представить себе не мог, насколько сильно поддерживал Людвиг всю семью, насколько тяжелая ноша лежала на его плечах. Выхватывая в течении дня несколько промежутков для отдыха, он садился на крыльцо и наблюдал за тем, сколько же работы ему ещё осталось. Приближающаяся ночь только пугала его; если он не успеет завершить весь план до темноты, то с утра его ждёт ещё больше работы. Несколько раз он навещал мать, пытался говорить с ней, убеждал её думать о хорошем, отвлечься, но ни он, ни Анна не могли ничего сделать.
Еще несколько недель можно было слышать, как по ночам раздаётся плач на первом этаже. Он доносился из комнаты Людвига и Петры, где каждую ночь лежала одинокая женщина, прижимая к себе подушку любимого мужа. Вскоре, утром она показывалась детям с красными, опухшими глазами, и большими мешками от бессонных ночей. Это зрелище было непривычно для её детей. Оно их пугало.
 
Петра старалась вести себя как ни в чем не бывало. У неё это получалось плохо, и эта ложь лишь ухудшала ситуацию. Вместо того, чтобы приспособиться к новым условиям, Петра безрезультатно пыталась сохранить былую идиллию, в надежде предать собственной лжи хоть какую-то форму. Половину её обязанностей разделила Анна; она помогала матери и иногда сама делала основную работу. Тратя много времени за делами, она почти научилась самостоятельно готовить, мыть полы и посуду.
Не справляясь со всей работой в срок, Генрих еще больше пропадал в поле. Помимо ухода за огородом, — как делал это раньше, — он копал лунки и ямы, боролся с вредителями, частично собирал и мыл овощи перед готовкой, чинил дом, сарай и инструменты. Всё, что делал Людвиг, — кроме выездов в город, — стал делать сам Генрих. Машина отца стояла с того дня, под тяжелым брезентом и покорно ожидала возвращения хозяина. Теперь ею никто не пользуется, возможно, больше никогда не воспользуется. Ей мог бы заняться сам Генрих, но он не знал, как с ней обращаться и, поэтому держался на расстоянии. Он пытался даже не смотреть на неё, будто это как-то может испортить и без того угасающую жизнь всей семьи. По вечерам Петра стала выходить на крыльцо и смотреть на горизонт, ожидая, что приедет очередная машина, где будет сидеть её муж. Она была также окружена заботой и любовью своих детей, но этого для неё было недостаточно. Анна и Генрих пытались уделить своей матери столько внимания, сколько нужно, чтобы как-то помочь ей утешить боль от потери супруга, но их мать ничего не замечала. Часть её внутреннего покоя была утеряна, и восстановить эту пропасть было уже никому не под силу.
Сердца Генриха и Анны разрывались. Они ничего не могли сделать для своей матери. Пару раз Анна даже спала вместе с Петрой в одной кровати. Утром же она показывалась перед братом с мокрыми от слёз волосами. Генрих не раз думал о том, что стоит навестить Вольфганга и узнать что-нибудь про войну. Он до сих пор не мог поверить, что его жизнь так неожиданно могла измениться. Ему хотелось узнать хоть маленькую часть того, что происходит далеко за пределами его дома, в надежде предположить, когда же всё это закончится. Вольфганг мог знать больше него самого, но Генрих никак не мог выделить для этой встречи время.
Один день сменялся другим, так проносились недели, словно сильный поток горной реки, — его было сложно уловить и, ещё сложнее, сопротивляться ему. Стоило только начать утром работу, как уже наступал вечер, и нужно было заканчивать. Иногда Генрих находил время для отдыха и разговоров. Он пытался поддержать мать, успокоить её. Анна докучала ему большим количеством вопросов. Она интересовалась всем, что происходило: «Что такое война? Куда ушел отец? Когда он вернётся? Почему мама так сильно плачет?» Генрих не мог ответить ни на один из этих вопросов, заметив, что и Петра противилась этому.
Каждую ночь, лежа на кровати, Генрих надеялся, что утром он увидит отца на кухне, и они снова все дружно будут жить, как раньше. Но каждое утро было таким же одиноким, как и предыдущее. Можно было бы надеяться, что от отца придет письмо, но почтальон всё ещё проходил мимо… Никто никогда не приносил им письма.
В один прохладный осенний вечер, Генрих открыл свой тайник в половице на втором этаже. День был тяжелым, и он устал работать. За тонкой доской показалась щель, в которой виднелась одинокая пачка сигарет и старая сломанная флейта. Генрих давно играл на этой флейте, и как-то случайно сломал её, сам того не ведая. Из-за этого, при закрытии одного отверстия выходящий звук был не столь мелодичен. Генрих забрал с собой флейту и сигареты, что когда-то принадлежали Людвигу. Он раньше курил, курил долго, но в один момент резко бросил, когда пропала последняя доза никотина. Она лежала пару лет под половицей, ожидая дальнейшего использования.
На выходе из дома, Генрих проверил самочувствие матери — она спала. В то же время в сон клонило и Генриха, но он решил не идти на поводу у своей усталости, так как ему хотелось побыть в раздумьях на свежем воздухе. Сидя на крыльце, Генрих пытался зажечь сигарету. Вольфганг рассказывал, что сигареты — это по-взрослому и, с помощью них, они расслабляются и отдыхают. Генрих прекрасно понимал, что это глупости и выдумка. Он знал своих родителей и прекрасно понимал, что те не нуждались в сигаретах. Втянув в себя дым первой, Генрих закашлялся. Черный сгусток прошел огнём по горлу и застрял в легких, он обжигал их изнутри, отчего голова закружилась. В голову резко ударило странное чувство, словно едкий дым попал в мозг и легонько щипался. Сигареты не понравились ему, почувствовав весь дискомфорт, он сразу же начал корить себя за столь глупый и необдуманный поступок. Генрих выкинул сигарету и засыпал её землей. От одной сигареты он избавился; в пачке оставались еще три. Подышав прохладным воздухом и переждав головокружение, Генрих достал флейту и попробовал на ней сыграть, так же, как он делал в детстве. Приложив свои губы к инструменту и зажав отверстия, он начал дуть. Тишину дома наполнила легкая, едва уловимая, мелодия. Эти ноты ласкали уши и успокаивали сердце. Генрих продолжал играть по памяти, отдав контроль над своим телом интуиции. С закрытыми глазами он продолжал водить пальцами по выходным отверстиям. Играющая мелодия напоминала о лучших временах, — чем дольше длилась мелодия, тем больше моментов из своей ранней жизни вспоминал Генрих. Вдруг в его музыке началась черная полоса — он задел забитое отверстие, и музыка, что ранее играла, потеряла своё очарование и спокойствие. Она твердо сказала ему, что начался тяжелый и неприятный момент. Генрих положил флейту в сторону, ему уже не хотелось играть. Пытаясь уйти от нахлынувших плохих мыслей, он вспомнил о них с новой силой. От этого нового мрачного мира невозможно было скрыться.