Пятьдесят лет в раю

В моем случае следует сказать: запираются. И сколько в жизни было таких дверей!
Человек, благодаря которому я в 76-м стал москвичом, тоже запирался. На все ключи. Глухо… Для него это закончилось катастрофой.
  
Крупным планом. Евгений ДУБРОВИН
 
Да, он принадлежал к нашему поколению, но если я – к его верхнему возрастному слою, то есть к самым молодым, то с его ровесников наше поколение, можно сказать, начиналось. Сам он определил его в одной из повестей как «поколение людей, опаленных войной в самом раннем детстве, когда стебель так хрупок, а листва нежна. Поколение людей с черной дырой внутри, которая так и не смогла зарасти и которая уже начинает давать о себе знать».
В отличие от меня его растили родители, и не в городе, а в небольшом поселке Толовая, что в Воронежской области, и однажды оставили его с братом одних – почти как моя бабушка. Только уехали не под предлогом любоваться парком в соседнем городе, а – покупать козу. О том, как братья жили без них, Дубровин написал очень смешную и одновременно трагическую повесть «В ожидании козы». Она вышла в Воронеже в 1968 году, но я узнал о ее существовании, раздобыл ее и прочел, корчась от смеха, лишь восемь лет спустя, когда стало ясно, что ее автор будет вскоре моим начальником, то есть главным редактором «Крокодила».
Мудрый калмык Мануил Семенов провел операцию «Преемник» задолго до Ельцина – и провел блестяще. Не знаю уж, кто назвал ему редактора областной комсомольской газеты 39-летнего Женю Дубровина, которого он, шеф всесоюзного сатирического журнала, мог бы просто-напросто вызвать к себе в Москву, но он, больной старик, отправился в Воронеж сам.
Мне трудно представить себе их беседу. Если Мануил Григорьевич был человеком неразговорчивым, то Евгений Пантелеевич, тоже не отличавшийся богатырским здоровьем, оказался просто молчуном.
«Выудить из редактора несколько слов подряд было предприятием трудности чрезвычайной. Даже когда попался на взятке фельетонист Пурашичев, Василь Васильич не устроил ему разноса. Одной-единственной фразой ограничился. Взял чистый лист бумаги, наискосок черкнул в верхнем углу „В приказ“ и ладошкой подвинул листок Пурашичеву, сказав: „А здесь напишите заявление об уходе“. И вновь принялся за свою грушу».
Это из романа «Подготовительная тетрадь», в основу которого легли мои многолетние крокодильские впечатления и в котором под именем Василь Васильича выведен Дубровин. Я тут мало что выдумал, даже груша была реальной. «В те дни, когда шеф не бюллетенил, он, точно сфинкс, восседал за полированным столом без единой бумажки и ел грушу». Фигура была явно шаржированной, но прототип, прочитав роман, не обиделся. Или не подал виду. Заперся на один из своих многочисленных ключиков. Более того, попросил быть редактором его книжки. Вот она, передо мною, «Веригин и сороконожка» называется. Первоначально название было другое, по другому рассказу, который я посоветовал снять, и автор, могущий своей властью публиковать в подотчетном ему приложении к журналу все что угодно, совету своего подчиненного внял. Опять-таки без единого слова.
Вообще язык – не язык его сочинений, а язык как физиологический орган – принимал в его общении с миром минимальное участие. Зато другие органы работали вовсю. Одинаково точно и ярко видел что красный болгарский перец с голубым бантиком на хвостике, что горное холодное солнце. А запахи! У Дубровина пахнет буквально все, всему он находит точное, прямо-таки обоняемое определение. Ветер в сосновом бору пахнет, например, пыльными шишками и молодыми, только что народившимися грибами, брезент в лодке – «свежей непогодой». А как красочно, как эпикурейски пируют при свечах в лесной глуши столетние старцы в «Ласточке с дождем на крыльях», его последней повести, вышедшей уже после смерти писателя! Да, он был фантазером, Евгений Дубровин, но в еще большей степени этот молчун был наблюдателем. Он не просто хорошо видел, он глубоко видел и глубоко понимал увиденное.
 
Еще до переезда в Москву опубликовал в своем Воронеже «Одиссею Георгия Лукина», повесть-фантасмагорию, повесть-гротеск, убийственную и вместе с тем убийственно смешную сатиру на нашу прекрасную действительность. Прочитав это невероятное по тем временам сочинение, я ахнул: как могли пропустить такое? Я прямо спросил его, и он ответил. Когда книга вышла (местная цензура проморгала: автор – как-никак редактор областной газеты, номенклатурная единица), его вызвали в обком, строго осведомились, что это он такое написал. «Ну а ты?» – спросил я. (Он с первых же дней настоял, чтобы мы были на ты.) «Молчал», – ответил он. «Как молчал?» – не поверил я, зная, что в таких кабинетах все-таки принято отвечать на вопросы. «Да как всегда…» – улыбнулся он.
Но раз ему все же пришлось говорить, причем говорить красноречиво и долго. Я хорошо знаю это, потому что говорил он о моей милости: выбивал в Моссовете прописку. Декабрь 76-го стоял в Москве дождливым, слякотным, мерзким – во всяком случае, первые числа, на которые пришелся его визит к всесильному столичному чиновнику, уже дважды отказавшему «Крокодилу» в праве на московское жилье, которое редакция предоставила своему незаменимому сотруднику.
И тогда великий молчун, человек, тяжелый на подъем – и вообще тяжелый, потому что любил поесть, и поесть хорошо, с толком, под ледяную водочку, которую врачи с его зашкаливающей гипертонией категорически запрещали ему, – тогда великий молчун отправился к чиновнику сам.
Я дожидался его на улице, под дождичком – внутрь не пускала охрана. Наконец Дубровин вышел. Толстое лицо его светилось. «За бутылкой!» – скомандовал.
Но, в общем, он предпочитал пить один. По два, по три дня не появлялся в редакции, а домашний телефон не отвечал, даже на звонки из ЦК. Пропадал… Запирался на ключик.
Другим таким ключиком было чтение. Следы его можно обнаружить во многих дубровинских книгах. Так, герой «Курортного приключения» уличает персонажа своего сна: «Проваливай! Ты не существуешь. Ты – сон». Узнаете карамазовское: «ты сам по себе, а не мой кошмар, и вот ты теперь подтверждаешь сам, что ты сон»? В том же «Курортном приключении», в котором автор предсказал (угадав даже возраст!) собственную смерть от инфаркта, упоминается «повесть одного японского писателя, где высказывалась мысль, что скоро человек перестанет существовать как вид, а на земле останутся лишь две цивилизации: деревья и киты. Деревья и киты, утверждал японский писатель, – это цивилизации, которые мы никак не можем понять».
«Повесть одного японского писателя» – это роман Кэндзабуро Оэ «Объяли меня воды до души моей…». Я прочел его после восторженного отзыва Евгения Пантелеевича, но рассуждению о деревьях и китах не придал значения. Лишь теперь, размышляя о жизни и смерти Дубровина, понимаю, почему так задели его слова о цивилизациях, которые «мы никак не можем понять». Молчат ведь. И это молчание самодостаточно, как было самодостаточным и его собственное молчание.
Начальству это не нравилось. Как не нравилось и его пристрастие к алкоголю, не столько, может быть, чрезмерное, сколько опять-таки опасно молчаливое. Бог весть о чем молчит человек.
Тем не менее добрый десяток лет возглавлял «Крокодил», после чего его оттуда изгнали, но без работы не оставили: перевели во вновь созданный журнал с недвусмысленным названием «Трезвость и культура». Тот самый, где впервые в Советском Союзе будут напечатаны в 1988 году «Москва – Петушки».
Венедикт Ерофеев был на два года младше Дубровина. Тоже, стало быть, наше поколение.
Предваряя в «Знамени» публикацию первых глав этого сочинения, я писал, что в литературу трудно войти, но еще труднее из нее выйти. А вот нашему поколению это, кажется, удается. Жаль только, что порой – ценой жизни.
Дубровин умер, не дожив до полувекового юбилея одного месяца. На годовщину смерти я поехал в его родной Воронеж и удивился не обилию людей, что собрались на вечер памяти знаменитого земляка, а тому, как, оказывается, его, молчуна, точно и тонко слышали.