Пятьдесят лет в раю

Тремя годами позже, когда я уже окажусь в Москве, Паша погибнет под колесами симферопольского трамвая. Я этого, естественно, не видел, но именно с этой сцены начинается роман «Лот из Содома». Там, правда, героя зовут Саней.
«Колеса не изуродовали Саню. По-моему, они даже не коснулись его – страшные, отполированные на рельсах, полуметровой высоты колеса, равнодушно замершие у бездыханного тела. Очки и те не разбились – лежали себе на булыжной мостовой, и непривычные без очков Санины глаза смотрели прямо на меня».
Итак, в первом моем рассказе гибель собаки, в романе – в одном из последних романов – гибель человека, и теперь-то я понимаю, что это не случайно. Редко какое мое сочинение обходится без смерти. Вот даже в этот, только-только зарождающийся текст она успела прокрасться – то в виде моего паломничества на могилу Грина, то в образе безвременно ушедшей жены моего первого наставника Алексея Малина. Откуда этот напряженный, почти болезненный, часто бессознательный интерес к смерти? Или, может быть, не интерес, а любовь, род любви?
«Любовь к жизни или любовь к смерти, – говорит Эрик Фромм, – это основополагающая альтернатива, стоящая перед каждым человеком. Некрофилия дает свои побеги там, где увяла биофилия. Способность быть биофилом дана человеку природой, но психологически он имеет возможность ступить на путь некрофилии как альтернативного решения».
Быть может, именно это и произошло со мною? Но когда? Где поворотный пункт, роковая развилка? Уж не апрель ли сорок четвертого, когда мы возвращались из Средней Азии в только что освобожденный от немцев Крым?
Мы – это я, бабушка и ее старшая сестра тетя Маня. Был еще дед, но по дороге домой, в Красноводске, умер. Там и похоронили его. И вот этот-то день – день дедовых похорон – стал первым запомнившимся мне днем. Отчетливо вижу длинный некрашеный, пахнущий стружками ящик (деда в нем не вижу), подводу, на которой этот ящик стоит и сижу я, свесив ноги, а бабушка и тетя Маня идут следом. Идет и возчик, лишь я еду, двухгодовалый мужичок, и это наполняет меня тайной гордостью. Светит солнце, я беспечно болтаю ногами – так впервые соединились в моей неискушенной душе полнота ощущения жизни и бессознательная благодарность смерти, эту радостную полноту обеспечившей.
Возможно ли такое? Возможно… «В реальности, – утверждает тот же Эрик Фромм, – большинство людей сочетают в себе устремления некрофилов и биофилов, причем конфликт между ними зачастую является источником продуктивного развития».
Смею думать, что это может быть развитие и литературное..
На наших «средах» эти проблемы не обсуждались. А отношение к смерти если и обозначалось, то в основном как сугубо медицинское – быть может, потому, что в литобъединении было много студентов Крымского мединститута. С одним из них я сошелся особенно близко, потом лет на десять мы потеряли друг друга из виду и встретились уже в Москве.
  
Крупным планом. Валентин КРЫМКО
 
Тогда, впрочем, он был не Крымко, а Придатко, или даже не Придатко, а Гуревичем – именно под этой фамилией я и знал его в Симферополе. Высокий – на голову выше меня, широкоплечий (одно время баскетболом занимался), с золотой медалью закончивший школу, кандидат в мастера по шахматам, а теперь еще и кандидат медицинских наук… Об этом – что кандидат наук, кардиолог – я узнал уже в Москве, но не удивился: сомневался ли хоть кто-нибудь, что этот рыжеватый детина с прицельно-точным, сосредоточенным взглядом под стеклами очков далеко пойдет!
Его пространные и напористые экспромты на занятиях нашего литературного объединения были по своей логике настолько виртуозны, что мало кто отваживался спорить с ним. Уж я-то – никогда. Во всяком случае – в те наши симферопольские времена. Косноязычный, зажатый, потеющий от волнения, я если и подымался когда со своего стула, то ограничивался несколькими плохо связанными друг с другом фразами, продиктованными не столько рассудком, сколько жившим во мне духом какого-то агрессивного противоречия. Это – от неуверенности. От глубоко запрятанного страха, что меня заподозрят в зависимости от чужих, столь веско и складно высказываемых мнений. Чем авторитетней для меня был человек, тем неудержимей тянуло сказать ему что-либо в пику. Надерзить.
 
Страх зависимости – материальной, моральной, интеллектуальной – поселился во мне очень рано, Валентин же представлялся мне как раз воплощением свободы. Он писал длинные философские стихи, очень умные, казалось мне тогда. С тех пор я не перечитывал их – да и тогда воспринимал в основном на слух; с трудом, надо признаться, воспринимал, но объяснял это не качеством поэтического текста, а невысоким уровнем своего интеллекта. Слушал, однако, очень внимательно, слегка удивляясь, почему он читает их мне, мне одному – во время наших продолжительных прогулок по симферопольским улицам. Читает автору каких-то мини-басенок и рифмованных каламбуров. Не буду скрывать, мне было лестно.
В Москве он уже стихов не писал – перешел на драматургию. Некоторые из его пьес печатали, а одну поставили, да не где-то, а в Академическом театре имени Вахтангова. Пьеса называлась «Раненые». Премьера состоялась 22 октября 1984 года и была приурочена к надвигающемуся сорокалетию Победы. В том же году я дал ему рекомендацию в Союз писателей.
Свое вступление в Союз Валя отметил торжественно и щедро, в Доме литераторов. Правда, в центре внимания оказался не он, а Михаил Шатров, преуспевающий автор пьес о Ленине, которые шли тогда по всей стране, – он тоже давал рекомендацию. Вывалив поверх штанов обтянутое джинсовой тканью брюхо, седовласый метр Шатров сидел рядом с очередной молоденькой женой, пил минералку и тихим голосом напутствовал моего земляка.
Валентин слушал со своим обычным, еще по Симферополю памятным мне сосредоточенным вниманием, но казался немного растерянным. Таким же выглядел он и на премьере «Раненых». Прежде, в Крыму, ничего подобного не было – или, может быть, я не замечал, завороженный его стихами, его речами, его страстными и смелыми обличениями тогдашних политических реалий.
Впервые я подметил растерянность на его к тому времени уже обросшим рыжей бородкой лице, когда он объявил, что принял важное решение: поменять фамилию. С фамилией Гуревич, считал, пробиться невозможно, поэтому он берет фамилию матери: Придатко. Сказано – сделано, когда ж дело дошло до публикаций и постановок, то кто-то (кажется, дальновидный Шатров) усомнился: вдруг придется писать в соавторстве, и тогда фамилия Придатко будет выглядеть несколько двусмысленно. Так появился псевдоним Крымко.
Его первая жена осталась в Целинограде, куда он с красным дипломом попал по распределению. Честно отработал там положенный срок, даже больше, написал диссертацию, а когда приехал защищаться в Москву, остановился у двоюродных сестер-близняшек. На одной из них, Соне, впоследствии женился. У них родилась дочь (вторая его дочь; с первой, от целиноградской жены, я познакомился на премьере «Раненых»), потом – сын. Миниатюрная, почти бессловесная Соня и подбила огромного красноречивого мужа на эмиграцию. «Как только откроются двери – уедем», – негромко, но твердо заклинала эта маленькая женщина и на пару с послушным супругом зубрила английский.
«Дверь открылась» в середине восьмидесятых, в горбачевскую эпоху. Из больницы Валентин давно ушел, на литературные заработки жил, но пользовал – разумеется, бесплатно – всех своих многочисленных литературных и театральных друзей, меня в том числе. С фонендоскопом не расставался, и стоило пожаловаться на недомогание, доставал свой поблескивающий никелем прибор, выслушивал, выстукивал, мял живот и, если требовалось, выписывал лекарства – благо, увольняясь из больницы, запасся бланками рецептов. Ему постоянно звонили, зачастую рано утром или поздно вечером, случалось, чуть ли не за полночь, как в «скорую помощь», и он тотчас одевался и ехал, иногда на другой конец Москвы. Автобус, метро, снова автобус или трамвай – в те времена такси было не поймать.