Пятьдесят лет в раю
В «Крокодил» он пришел из «Известий», где работал ответственным секретарем, начинал же во фронтовой печати. Время от времени писал стихи, с полдюжины их было положено на песни, которые он, бывая под хмельком, любил послушать. Благоговейно ставил пластинку, и за столом сразу наступала тишина. Если кто-нибудь, не дай бог, нарушал ее нечаянным словом или неосторожным звоном бокала, автор беспомощно, безмолвно, по-детски как-то обижался.
«Друг степей», газетчик, писавший свои статьи и фельетоны усредненным невыразительным языком, он умел ценить все талантливое. Не зря именно в «Крокодиле» напечатал свои первые рассказы Сергей Довлатов; сюда приносил свои юморески Марк Захаров, будущий создатель «Ленкома»; здесь работал – как и я, спецкором – Сергей Бодров, будущий кинорежиссер; сюда захаживал Валентин Катаев, как раз тогда начавший писать – на седьмом-то десятке! – свою новую ошеломившую всех прозу; здесь публиковал стихи молодой, но уже всемирно известный Евтушенко.
Какими только просьбами, какими только жалобами его, редактора всесоюзного сатирического журнала, единственного в стране, не донимали! Какие только высокие ходатаи не посещали его! Раз даже пришел заступаться за кого-то космонавт – а тогда космонавты были национальными героями, их всех знали поименно, – но как пришел, так и ушел. Ни с чем.
Вплывая в его просторный кабинет, вальяжные господа в растерянности останавливались, никого не видя за большим полированным столом. Над пустым креслом висел портрет неизвестного человека с трубкой (это был дядя Костя, отец-основатель), жужжал вентилятор, и – ни души, хотя секретарша, кивком головы разрешая гостю войти, давала тем самым понять, что хозяин там. Где же? Лишь через три-четыре секунды посетитель замечал недалеко от себя, почти у двери, сидящего за простым длинным столом, приставленным к полированному, небольшого седеющего мужичонку. Перед ним лежали… нет, не листы даже, а этакие типографские простыни, так называемые полосы, которые узкоглазый мужичонка исписывал на полях размашистыми каракулями. Ну ладно, не вахтер, за какового я принял его когда-то, но корректор, не больше. В лучшем случае – литературный сотрудник. Небрежно осведомлялись, где Мануил Григорьевич, и на миг теряли дар речи, когда раздавалось в ответ: «Садитесь. Слушаю вас».
Сколько главных редакторов привелось мне перевидать на своем веку, но столь органически демократичного, столь естественного в своей простоте и в брезгливой неприязни ко всем разновидностям подхалимажа не встречал ни разу. Для редактора любого издания эти качества важны первостепенно, а если уж в руках у тебя власть сатирического слова, в тоталитарном государстве практически неограниченная, то они, эти качества, становятся особенно бесценны.
В том же 68-м году, глубокой осенью, я сопровождал в поездке по стране редактора польского сатирического журнала «Карузелла». Из Таллина мы с двумя пересадками перелетели в Тбилиси, где нас должны были встречать грузинские коллеги из «Нианги». Погода на трассе была скверной, не понятно, как садился и как взлетал самолет, но в Грузию прибыли не только вовремя, а на час раньше. Никто не встретил нас. Делать нечего, беру такси, и отправляемся в гостиницу, где нам забронированы номера. Только устроились – звонок. Голос с акцентом поздравляет с прибытием и извещает, что «Нодар Владимирович уже здесь, ждет в холле».
Кто такой Нодар Владимирович, чье имя было произнесено с таким благоговением, я понятия не имел. Иду в номер за своим поляком, и мы спускаемся.
Дожидаются двое. Один – высокий, представительный, в клетчатом пиджаке – шагает навстречу нам с златозубой улыбкой, говорит приветственные слова. Другой молчит. Небольшой, худощавый, седой, хотя лицо – молодое и особенно молоды глаза-вишенки, внимательно и без улыбки нас изучающие. Это и есть Нодар Владимирович Думбадзе, главный редактор «Нианги». Скупо проронил два-три слова, а в машине, которая несла нас по вечернему Тбилиси, опять отмалчивался, предоставив инициативу своему словоохотливому спутнику. Насколько я понял, это был его заместитель.
Инициатива оставалась за ним и в загородном ресторанчике, где нам подносили кувшин за кувшином красное легкое вино, которым мы обильно запивали жгучие грузинские кушанья. Сначала, естественно, выпили за польского гостя, потом – за «Крокодил», а потом наш златозубый тамада принялся петь нескончаемые дифирамбы своему шефу. И редактор-то мудрый. И человек замечательный. А уж писатель и вовсе грандиозный. Меня поразило, что Нодар Владимирович слушал его совершенно бесстрастно, даже не пытаясь остановить словоизвержение. Наш калмык сделал бы это без церемоний.
Вино всегда действовало на меня благотворно. Сразу же начинал любить весь мир, и людей в нем, и даже себя в этом прекрасном мире. Язык мой обретал вожделенную свободу и позволял себе такое, на что его хозяин, будучи трезвым, не отважился бы никогда. Обычно это были комплименты, на которые я в своем нормальном состоянии довольно скуп. Комплимент – это ведь форма поощрения, форма одобрения, а кто я такой, чтобы одобрять кого бы то ни было! До сих пор мне легче написать о чужом произведении хорошие слова – в публичной ли рецензии, в частном ли письме – нежели сказать их в лицо автору. Если, разумеется, я не под винными парами.
На сей раз комплиментов не было. Наоборот. Я прямо осведомился у Думбадзе, как терпит он такой грубый подхалимаж.
Нодар Владимирович отхлебнул винца, переглянулся со своим напарником и негромко, одобрительно заметил, кивнув на меня: «Хорошо пьет».
Наутро я не поленился разыскать на тбилисском книжном развале однотомник «грандиозного писателя». Он был издан в Москве, в красном безвкусном переплете, и состоял из трех романов. Первый назывался «Я, бабушка, Илико и Илларион». Я прочел его не отрываясь и понял, что вчерашний тамада прав: Нодар Думбадзе – писатель и впрямь первоклассный. Такой сочной, даже в переводе, такой смешной, такой яркой книги мне давно не попадалось. Ах, какая там была бабушка! Какие Илико и Илларион! Мне стало стыдно за свой хмельной выпад, но теперь, когда я думаю о судьбе писателя Думбадзе, то вижу, что устами младенца, хоть и пьяненького, глаголила истина.
Думбадзе хвалили не только в застольях, не только в печати, но и на всех официальных уровнях, вплоть до самых высоких. А писал он все хуже. Все правильней и все скучнее… В 1978 году, к своему пятидесятилетию, опубликовал помпезный роман «Закон вечности», за который через два года получил Ленинскую премию, а еще через четыре его не стало.
Мануил Семенов как писатель не шел ни в какое сравнение с Думбадзе, но, редактируя семнадцать лет «Крокодил», имел возможность слышать куда больше комплиментов. Однако обрывал их беспощадно. Не терпел прихлебателей, мог резко осадить при всех собственного зама, вальяжно несущего звание писателя, а вот с рядовыми работниками, особенно с так называемыми разъездными корреспондентами, держал себя на равных.
Как-то, отдыхая в Кисловодске, срочно вызвал меня к себе, дабы я написал фельетон в защиту культуры. Речь шла о бывшей даче Шаляпина. Ныне она располагалась на территории санатория и служила столовой для сотрудников. Пахло харчо и подгорелым маслом. А когда-то, навещая Шаляпина, тут играл Рахманинов, греясь в тепле камина, что был выложен по проекту Рериха. Сейчас на нем громоздилась грязная посуда.
В Кисловодск мы прилетели с художником Егором Гороховым и сразу же, едва устроившись в гостинице, отправились в санаторий «Красные камни». Семенов отдыхал с женой Валентиной Семеновной, зорко следившей, чтобы ее муж, который страдал тяжелой формой диабета, но выпить не дурак был, соблюдал хоть какую-то меру. Тем не менее я рискнул вытянуть из кармана бутылку, и надо было видеть, как оживился наш Мануил, как заблестели его узенькие глазки.
Одной бутылки, само собой, не хватило, и когда чета Семеновых отправилась провожать нас к гостинице, то у первого же ларька, где продавали на разлив вино, он уговорил супругу купить нам по стаканчику. Нам и, естественно, себе. Потом – у другого ларька (а их в Кисловодске прорва) – еще по одному. И еще…