Жизнь Джека Лондона

— Друг! Друг! Ты должен вернуться! Ты должен! Ко мне! Друг! Друг!
Он вернулся. Да, он вернулся. Медленно, как бы подымаясь из бездонных пучин вечности. В его глазах сверкнуло сознание. Он совершенно сознательно взглянул на меня, и его рот улыбнулся мгновенной, искаженной, но все же улыбкой. Но этого было мало. И я снова начала звать его… снова и снова. И он опять вернулся, и снова между нами было священное понимание в этот последний миг его жизни. Снова улыбка — улыбка приветствия и прощания с жизнью, которую он так любил, или любви. И он улыбнулся потому, что своим сопротивлением победил нас и достиг «последнего Ничто», приподнял занавес над «тьмой, окружающей конец жизни».
Мне хочется верить, что он, одинаково любивший и жизнь, и смерть, вспомнил о своем давнишнем обещании: «Смерть сладка… Смерть — покой… Подумай — вечный покой. И я обещаю тебе, где бы, когда бы я ни встретился со смертью, я встречу ее с улыбкой».
Человек, которым он всегда восхищался — Роберт Луис Стивенсон [21],— тоже встретил смерть улыбкой. Он сказал ей: «Я ждал тебя все эти годы. Дай мне руку. Добро пожаловать».
К вечеру у нас появилась было надежда, что его жизнеспособность совладает с этой ужасающей мертвенностью. Но он не в силах был сделать еще усилие, и нам пришлось признать, что он быстро угасает.
Джека перенесли на террасу, где он провел столько счастливых часов. Здесь он и умер, на том самом диване, на котором двадцать четыре часа назад взывал ко мне: «Ты должна понять. Ты — все, что у меня есть».
Мы ждали. Его дыхание, которое несколько было улучшилось и подало нам новые надежды, перешло в тяжелый хрип. Промежутки между вздохами становились все длиннее… вот длинная пауза… другая… и полное молчание…
Никто не шевельнулся. Мы сидели неподвижно, пока Секинэ, с лицом, как восточная маска слоновой кости, не подошел ко мне и не склонил передо мной головы.
Потом все ушли, и мы с Джеком остались одни. В последний раз.
Вечером, когда мы с Элизой вошли в его комнату, там все было приготовлено на ночь. На ночном столике стояли очиненные карандаши, папиросы, бумага, бутылки с молоком. И казалось невероятным, бессмысленным, что хозяин этой комнаты лежит тут же, в этом доме, холодный и неподвижный. Я взглянула на Секинэ.
— В нашей стране мы всегда так делаем для умерших, — ответил он, — и… и вот, я подумал…
Раза два в этом году Джек, говоря о своей возможной смерти, сказал нам:
— …Положите мои останки на Маленьком холме, а сверху навалите красную глыбу от развалин Дома Волка. Не надо много народу. Позовите Георга.
Все было сделано, как он хотел. Но прежде пришлось дать место официальному погребению. Я осталась дома, а Элиза проводила тело Джека из Глэн-Эллена в оклендский крематорий. Эти официальные похороны мало соответствовали вкусам Джека, но я чувствовала, что не имею права препятствовать желаниям его дочерей и их матери. Что же касается сожжения, то Джек незадолго до смерти писал по этому поводу в Союз крематориев Америки.
Вот выдержки из его письма:
«Глэн-Эллен, 16 октября 1916 года.
Дорогой доктор Эриксон… Кремация — единственно приличный, правильный и разумный способ освободить себя от мира, когда мир освободит себя от вас. Это также единственный честный способ по отношению к нашим детям и внукам и всем последующим поколениям. Зачем омрачать ландшафты и цветущую почву своей заплесневевшей памятью? К тому же история свидетельствует о том, что все эти эгоистические усилия тщетны. Лучшее, чего достигли фараоны своими памятниками, — это то, что они сохранили несколько сморщенных реликвий для музеев».
26 ноября мы зарыли урну с останками Джека на Маленьком холме и сверху навалили красный камень. Не было ни пышности, ни речей. Никто не сказал ни слова. Никто не призывал богов. Мужчины молча, с обнаженными головами, стояли между деревьями.
Когда мы повернули домой, мне пришло в голову, что эта скромная могила под большой сосной — памятник. Смерть Джека не была похожа на смерть. Природа подняла якорь, и он, «отважный моряк зелено-синего моря», отчалил с отливом, доблестный, победоносный… к западу… к раю зеленых полей, с океанами парусов за холмами. Этот памятник на склоне горы не мог стать местом скорби, не мог омрачить очарования и радости этого горного склона. Маленький холмик Джека, поющий с птицами, звучащий вместе с ветром, качающим вершины деревьев, призывает лишь к созерцанию и тихой грусти. И пилигрим, стоящий над красным камнем, может сказать:
 
Клянусь черепахами Тэсмана — это был человек!