День рождения кошки
От внезапного этого прикосновения его хватил удар, он парализованно навалился на Женю, притиснув ее к стене, стена шершавая, коричневая, кололась сквозь платье, но высвободиться из обморочного объятия Павла не удавалось, он оказался очень сильный, хоть и потерял на какое-то время сознание; сейчас замычит, как тургеневский Герасим, и раздавит ее, она замерла, как птичка, и со страхом терпела, пока он не опомнился.
— Простите меня, — едва ворочая языком, он приходил в себя, как медленно просыпающийся человек, — я не мог думать, что посмею когда-нибудь к вам прикоснуться.
Это он еще не знал, кто она. Конечно, потом оказалось, он слышал не раз ее имя в сочетании с именем поэта — когда передавали по радио их песни, а Павел в это время где-нибудь в бытовке, переодеваясь, слышал, и Бог свидетель, он всегда вздрагивал при ее имени, будто наперед знал, провидел, хотя разве могло ему там, в их дальнем рабочем городе прийти в голову, что он и она…
Она позвонила ему в номер и назвалась — привычно: имя и фамилия, а он растерялся от такой ее нескромности: объявить себя вслух этим титулом, который уместно произносить лишь герольду, оповещая о приближении Ее Величества, но самой о себе сказать: Мое Величество… — как можно?
Да, лучше было бы ему вообще не знать, кто она, это только навредило, и она бы не выдала себя, если б не нужда.
У Павла где-то здесь, в Чехословакии, служил в армии сын. Павел мечтал повидаться, но даже не знал, где находится часть.
Женя повела его в советское консульство. Тоже неподалеку от церкви.
Не зря она отправилась с ним — зная их подлый нрав — встречать по одежке. Все было, как она и предвидела: протягивает Павел, заикаясь, конверт с солдатским адресом сына, но этот конверт так и зависает в пустоте, вот уже звучит надменная фраза: «Это не в нашей компетенции…» — тогда Женя решительно выходит вперед, достает свои корочки Союза композиторов и, назвавшись, с достоинством поясняет, что всюду, где ни окажется, она старается помочь соотечественникам и вообще-то полагала, что вся компетенция консульства в том и состоит, чтоб помогать, в данном случае — выяснить номер телефона части.
И мигом поменялось выражение лица, и поднялись навстречу, и почтительно склонили голову, и любезно попросили зайти через день, забрав замусоленный конверт полевой почты.
То-то же. Но Павел!.. У него от ее фамилии перегорели предохранители, и он потух.
Сидел, потухший, за столиком на открытой террасе кафе, стоял солнечный апрель, прозрачно светилось янтарное пиво в высоких стаканах, сияли купола храма Петра и Павла, Павел раздавленно молчал, а Женя блаженствовала в тягучей тишине, глядя, как поблескивает трава на склоне; одиночество Жене предпочтительнее любой компании, но Павел, странное дело, не мешал и даже, напротив, своим молчаливым присутствием только усиливал музыку мира, гармонию его, которую Женя готова была слушать бесконечно; и уже начинала звучать горная тишина.
— А знаете, кто я, — угрюмо промолвил Павел. — Я всего лишь заводской сварщик.
Сдался. Не будет завоевывать ее.
Позднее, в Москве, когда Женя наконец созналась подруге в любви к этому человеку, отделенному от нее пропастью («Ты только представь, он мне говорил: ляжь! — и до какой степени надо полюбить, чтобы именно не лечь, а лягти, да еще с восторгом!»), подруга объяснила, что электросварщик — профессия аристократическая. Павел из скромности не сказал. Профессия для избранных, требует врожденного чутья. Не каждому это дается — уловить тот момент, когда уже готово и еще не пережжено.
Подруга грудью вставала на защиту любви от жестокой реальности, которая воздвигает целые монтекки и капулетти преград, и Женя с благодарностью давала себя убедить: да, чуткий, да, интуиция, безошибочно выбирал тон и поведение.
«А ты левша, — нежно говорил. — Я в столовой заметил: вилку в левой руке держишь!»
Пропасть разделяющая так велика, что он даже позвонить ей из своего города не сможет: дома телефона нет, автоматической связи тоже нет, надо заказывать разговор с почты, а там сидят сплошь знакомые и подруги жены. А написать — ну что он напишет неумелым своим, неразвитым, стыдящимся себя языком с ошибками. Он этот рус. яз. с облегчением свалил с себя сразу после восьмого класса, чтобы уже никогда не прикасаться к ручке, разве что в армии: «Здравствуй, Галя, с солдатским приветом к тебе Павел». И с тех пор за всю семейную переписку, за все открытки к праздникам отвечает Галя, с которой родил детей, с которой прожил девятнадцать лет в бесшумном браке, следя, как бы неосторожный звук не проник ночью за тонкую перегородку к детям, а дети уже и сами скоро будут вить гнезда и вскапывать грядки на даче.
На этой даче в последнее свое пребывание на воле гостил его брат, ПРЕСТУПНИК. По пьянке он поджег домик, пожар потушили, Павел обшил досками обгорелый бок, но запах гари остался. Память по брату незабвенному.
Недолго он в тот раз на воле погулял…
И на открытой террасе кафе, когда Павел признался, что электросварщик, а Женя его остановила: «Не будем о работе, какая разница, кто из нас что делает, здесь мы отдыхаем!» — он все же угрюмо довел до конца:
— И еще я — БРАТ ПРЕСТУПНИКА…
Тогда Женя еще не могла сознаться подруге в своей любви к нему. Предрассудок неравенства. Хоть и знала: ни в ком из «равных» не встретить ей такого нетронутого чистого огня. Когда этот огонь воспламеняется, нет силы, способной остановить Павла. Но это слишком долго объяснять, и она в ответ на подозрения подруги разыграла обиду:
— Да ты что! Кто он — и кто я!..
Мол, оставь эгалитэ газетным передовицам.
К счастью, за подругой приехали из Германии ее знакомые на машине и увезли гостить на целую неделю.
— Кстати, — обернулась она с порога. — Звонил из Парижа твой муж, будет еще раз звонить в восемь часов!
Это было как раз после террасы, после «я — брат преступника…», когда она пригласила Павла вечером «на телевизор». Вот уже неделю она здесь, и мужу до сих пор не приходило в голову звонить ей из своего Парижа. Но именно сегодня, когда ее уже знобило в ожидании «программы ВРЕМЯ», он не мог не почувствовать издали этого озноба и тотчас обозначился. Уж этот нюх у него срабатывал на любом расстоянии и при любой международной обстановке — на которую, впрочем, у него тоже был нюх, иначе бы не был он таким преуспевающим журналистом-международником.
Всю программу «Время» Женя прождала звонка. Ее напряжение передавалось гостю, он уже и без того был раздавлен тем, КТО она, а тут еще муж из Парижа звонит…
Ну все, я пошел…
А уже манил этот притягательный, этот таинственный, недостижимый жар, уже хотелось завладеть им и зажечься.
Но он сам не знал, каким даром обладает, он боялся, что он ничто, а она все. И время утекало в пустоту.
Однажды она вышла на балкон, оставив его в комнате, санаторий их высился на холме, окруженный кольцевой долиной, как древний замок рвом. Противолежащие лесистые склоны сбегали глубоко вниз, до головокружения. Небо покоилось близко, как потолок, — в России совсем другое небо.
И только она так подумала, налетела вражья сила, Женя явственно ощутила ее за спиной, словно туча надвигалась, даже шелест крыльев различила в шуме приближения этой грозящей силы, только крылья были не ангельские.
Такая нежность просыпается в мужчине лишь от силы, лишь в окончательном бесстрашии. Уже, значит, зарастил своей кровью ту пропасть между ними, замостил своим мясом и пробрался к ней по тонкому мосточку.
Но только он лег — звонок. Кто говорит? — носорог…
Ох уж этот нюх носорожий!
— Да, и я тебя! — отвечала Женя в трубку.
И все рухнуло, естественно, и она разразилась слезами, прогнала Павла, да он бы и так ушел. Она разбалансировалась вся и три дня плакала и в одиночестве скиталась по горам, по всем этим окультуренным тропинкам, ведущим на «выглядки», голова кружилась от высоты на пятачках смотровых башен. Щурясь от ветра, некрасивая, на низких каблуках, закутавшись во все теплое, что у нее было, одна в целом бескрайнем мире, одна в этих горах, одна на этих «выглядках» — еще недавно она бы упивалась этим одиночеством и музыкой ветра. Но уже зародилась в этом пустом мире манящая пульсирующая точка — как прерывистое око маяка.