День рождения кошки

 Тронуло струну
 Дыханьем вечера,
 Я вас не огорчу,
 Бояться нечего,
 Просто я хочу,
 Хочу сказать,
 Что у меня была любовь,
 Была любовь.
Слушали замерев. Было проникновенно. Когда песня кончилась и снова воцарилась тишина, никто не смел ее нарушить, боясь снизить заданный тон. Допустимо было только поднять планку еще выше.
И нашелся смельчак, отважился заступить на опустевшее место.
 Ветры спать ушли с молодой зарей.
 Ночь подходит каменной горой,
 И с своей княжною из жарких стран
 Отдыхает бешеный атаман.
 Молодые плечи в охапку сгреб
 Да заслушался, запрокинув лоб,
 Как гремит над жарким его шатром
 Соловьиный гром.
Мужской голос читал неведомые стихи, безошибочной интонацией чутко пробегая по всем впадинкам звуков, как пальцы слепого музыканта по клавишам.
 А над Волгой — ночь,
 А над Волгой — сон.
 Расстелили ковры узорные,
 И возлег на них атаман с княжной,
 Персиянкою — брови черные.
 И услышала ночь такую речь:
 «Аль не хочешь, что ль,
 Потеснее лечь?
 Ты меж наших баб —
 Что жемчужина!
 Аль уж страшен так?
 Я твой вечный раб,
 Персияночка!
 Полоняночка…»
 А она — брови насупила,
 Брови длинные.
 А она — очи потупила
 Персиянские,
 И из уст ее —
 только вздох один:
 «Джаль-Эддин!..»
С той минуты и поныне голос человека для меня красноречивее даже его глаз, по нему я сужу о наполненности его сердца и ума. Надо еще принять во внимание, что я была в стрессовом послеразводном состоянии, с содранной кожей и болезненно-обостренными реакциями.
 А над Волгой — заря румяная,
 А над Волгой — рай.
 И грохочет ватага пьяная:
 «Атаман, вставай!
 Належался с басурманскою собакою,
 Вишь, глаза-то у красавицы наплаканы!»
 А она — что смерть,
 Рот закушен в кровь.
 Так и ходит атаманова крутая бровь:
 «Не поладила ты с нашею постелью,
 Так поладь, собака, с нашею купелью!»
 В небе-то ясно!
 Темно на дне.
 Красный один башмачок на корме.
 И стоит Степан, словно грозный дуб,
 
 Побелел Степан аж до самых губ,
 Закачался, зашатался:
 «Ох, томно!..
 Поддержите, нехристи,
 В очах темно».
 Вот и вся тебе персияночка,
 Полоняночка…
Ну не знали мы тогда такой поэзии, не приучили нас к ней, нам совсем другое внушалось под видом стихов. Мало того, что эта неведомая поэзия нащупала во мне тайный привод, доселе дремавший под спудом, — от него пришли в движение механизмы, никогда прежде не действовавшие во мне, — но еще и этот голос — чей это голос, кому он принадлежит? Я стала перебирать по памяти мужчин нашей группы, но толком не могла вспомнить ни одного лица, никто пока не привлек к себе моего внимания — вернее, не отвлек его от того, что творилось внутри меня.
 И снится Разину сон:
 Словно плачется болотная цапля.
 И снится Разину — звон,
 Ровно капельки серебряные каплют.
 И снится Разину — дно
 Цветами, что плат ковровый.
 И снится лицо одно — забытое, чернобровое.
 Сидит, точно божья мать,
 Да жемчуг на нитку нижет.
 И хочет он ей сказать,
 Да только губами движет.
 Сдавило дыханье, аж
 Стеклянный в груди осколок.
 И ходит, как сонный страж,
 Стеклянный меж ними полог.
 «Рулевой зарею правил
 Вниз по Волге-реке.
 Ты зачем меня оставил
 Об одном башмачке,
 Кто красавицу захочет
 В башмачке одном?
 Я приду к тебе, дружочек,
 За другим башмачком!..»
 И звенит-звенит, звенит-звенит запястье…
 Затонуло ты, Степаново счастье!
Наутро, когда мы высыпали из избушки на девственный снег — кто за костер, кто за котел, кто по дрова, кто за лыжи, — я жадным взором обежала всех наших мужчин, пытаясь отгадать: кто?
Кто читал эти дивные стихи? Кто способен был ТАК в них проникнуть, ТАК их передать? Кто был настолько чуток, что ни до, ни после стихов не произнес больше ни единого слова, не «заболтал» их? Кто поставил все так, что невозможно было по-свойски крикнуть: «Братцы, ну, колись, кто стихи вчера читал?»
Чистота жанра не допускала этого панибратского оклика, как трагедия не допускает частушки. Такой развеселый вызов, истребив тайну, свел бы на нет результат разгадки. «Ну, я», — пробасил бы мне в тон тот, кто читал, — и все, дальше мои отношения с ним могли развиваться только в приятельском русле. А ведь то был мой суженый. Ведь я уже любила его, я не могла допустить с ним никакого приятельства. Я должна была угадать его сама, заставить эту тайну опознания работать на нас, вязать нас обоих этой знаковой связкой.