Райские птички (ЛП)

Я моргнула, глядя на него.
— Все изменилось.
Он сделал еще один шаг вперед, и даже посреди моей ярости, моей ненависти к нему я не могла отступить от человека, которого любила. Нельзя полюбить без ненависти.
— Ты перестанешь страдать, как жертва, и начнешь сражаться, как чудовище, — пробормотал он. Его рука коснулась моей челюсти. — Я не пытаюсь превратить тебя в монстра, звезда моя. Не пытайся проклинать свою душу, — он помолчал. — Потому что она уже проклята. И ты это знаешь. Пути назад нет. Поэтому тебе нужно идти вперед.
— И убийство — единственный путь вперед?
Он посмотрел на меня.
— Для таких людей, как мы, да.
— Я не знаю… — возразила я.
— Ты знаешь меня, — бросил он вызов, удивив меня своим мнением.
— Я знаю тебя меньше всех, — сказала я чуть громче шепота.
— Ты меньше всего знаешь себя, если думаешь, что не сможешь этого сделать, — возразил он.
Затем он на полсекунды прижался губами к моим. А потом исчез. Оставил меня созерцать смерть среди прекрасных трупов.
***
— Это не так просто… он причинил мне боль, поэтому я должна убить его? Жизнь не так устроена, — сказала я, и это мои первые слова после нескольких часов тишины.
Лукьян стоял в гостиной, глядя на печально известные французские двери. Они не беспокоили меня так сильно, как раньше. С каждым днем они беспокоили меня все меньше и меньше.
Мужчина, которого я любила больше, чем ненавидела, не сразу повернулся на мой голос, просто продолжал смотреть в окно. Я уже не в первый раз спрашивала себя, о чем он думает. Вдруг он думал, что мир будет вне моей досягаемости, и если я навсегда останусь здесь пленницей, то и он тоже? Означает ли это, что вечность – это тюрьма, в которой я скорее всего останусь одна.
Возможно.
Кислота жгла мне горло от мысли, что я слишком глупа или слишком труслива.
Моя болезнь, моя разбитость означали, что я потеряю ощущение свежего летнего бриза, хруст осенних листьев под ботинками, кусающую красоту зимнего холода, наблюдая, как новая жизнь расцветает весной.
Раньше я не считала это потерей, потому что мне было наплевать на жизнь и смерть внешнего мира, ведь я разлагалась внутри. Теперь все изменилось. Лукьян это поменял.
Он повернулся, изучая меня и мое лицо.
— Именно так и устроена жизнь, Элизабет, — сказал он, ничем не выдавая того, что понял по моему лицу. — Он не просто причинил тебе боль. Он сделал кое-что похуже. Боль подразумевает какое-то исцеление. Ты не исцелилась. Ты никогда не исцелишься. Он убил тебя, как личность. Теперь ты такая же, как я. Я выбрал эту жизнь. А ты – нет. Значит, ты не его жена и не женщина, которую он обидел. Ты – Элизабет. Ты – это ты. Женщина, которую он убил. Теперь пришло время дать сдачи.
Я прикусила губу.
— Хочешь сказать, что у меня есть два варианта? Но я не думаю, что это важно, ведь ты принял решение, что у меня есть только два варианта, — я уставилась на него. — Во-первых, если я не пролью кровь, не стану убийцей, я перестану быть твоей. Это ведь ультиматум, верно? Тебе нужно, чтобы я тоже была монстром, хочешь себе компанию? — я озвучила страх, который пульсировал в моем теле.
Он долго не отвечал.
— Одиночество для меня не приговор. До недавнего времени оно было настолько близко к раю, насколько это возможно для таких, как я, — он шагнул вперед. — До недавнего времени, — повторил он. — Ты была права, когда говорила, что я коллекционирую мертвых, потому что они не могут причинить мне вреда. И я был счастлив управлять мертвыми. Живые для меня ничего не значили. Я не хотел запятнать себя недостатком человечества.
— Недостатком? — спросила я, ожидая, что он… нет, желая, чтобы он пересек пространство между нами, несмотря на мой гнев.
— Любовью, — сказал он, усаживаясь на свое место на диване в пяти футах от меня.
Если это был вызов, то я не собиралась его принимать. Я осталась стоять на своем месте.
— Ад послал нам самую страшную болезнь, и мы, люди, назвали ее «любовью», — сказал он, окидывая меня взглядом почти так же, как он наблюдал за своими птицами. — Это написал автор по имени Конни Черник. Вообще-то поэт. Я презираю поэзию во всех ее проявлениях. Считаю это пустой тратой времени, они фокусируются на слабых эмоциях и дают им силу. Романтизируют их, — он встал, делая шаг. — Любовь – это болезнь. Она убивает больше людей, чем любая другая эпидемия или война. Она захватывает жизни, личности, превращая их в размятую версию того, чем они были. В общем, делает их слабыми.
Он снова шагнул вперед.
— Больше всего на свете я ненавижу слабость. Моей целью было искоренить все свои слабости. Внутри и снаружи.
Еще один шаг вперед.
— До сих пор мне это удавалось.
Я чувствовала угрозу в его словах, опасность в его походке, но не двигалась.
— Я не верю, что связь между нами пойдет нам на пользу, — сказал он. — И сделает нас лучше.
Теперь он был почти рядом со мной, и чувство облегчения от его близости было физическим.
— Но я никогда не стремился стать лучше, так что это меня не беспокоит. Что меня беспокоит, так это то, насколько я слаб из-за тебя, — он легко обвил руками мою шею. — Твоя хрупкость – моя собственная. Каждый раз, когда ты ломаешься, это ломает меня, Элизабет. Любой, кто причинил, причинит и будет причинять тебе боль — мой враг.
Его рука согнулась, когда он наклонился вперед, чтобы прикоснуться своими губами к моим.
— Это касается и меня. Потому что я причинил тебе боль. Ты рассказала мне о тьме в своей жизни, и я не стану в ней светом. Я затащу тебя еще глубже в яму. И говорю это не для того, чтобы предупредить тебя или отпугнуть. Я же знаю, что ты не уйдешь. Я не позволю тебе уйти. Я просто проясняю ситуацию, солнышко.
Я обвила его толстое запястье своими хрупкими пальцами.
— Мне все ясно, Лукьян, — сказала я. — У меня никогда не было впечатления, что ты меня спасешь или осветишь мою жизнь. Я не собираюсь спасаться от тьмы. Я уже проклята, и я столкнусь с любым проклятием вместе с тобой. Наша любовь может быть зловещей болезнью, но я скорее позволю ей медленно убить меня, чем буду терпеть одиночество все время, которое мне осталось.
Он уставился на меня, какой бы эффект ни производила на него эта маленькая беседа по душам, он был почти невидим. Но он прикасался ко мне. И он только что сказал, что любит меня, в своей холодной и расчетливой манере. Большего я и не ожидала. Я не хотела большего. Все большее и все прекрасное было бы выдумкой.
— Ты ошибаешься, — сказал он.
Я вопросительно наклонила голову.
— Я не оставлю тебя, и мои чувства никак не изменятся, если ты не убьешь его, — сказал он, имея в виду Кристофера.
Это был единственный признак его ярости. Все остальное в том, как он говорил о нем, было ровным, безразличным. За исключением того, что он никогда не называл его по имени. Никогда не называл его человеком.
Да, и еще тот факт, что он отрезал ему пальцы и связал в подвале.
— Что бы ты ни думала, — продолжал он. — Я привез его сюда не для того, чтобы… вылечить тебя. И я привез его сюда не для того, чтобы разжечь в тебе холодную жажду крови. И, наконец, я не хочу превращать тебя в чудовище, — его руки потянулись к моим губам. — Потому что ты можешь сделать это сама. Дай волю своему собственному монстру. Я просто хотел внести свой вклад, пусть и эгоистичный, в твою… эволюцию.
— Мою эволюцию? — спросил. — Чтобы быть достойной тебя? — в моих словах была неловкость, и я ненавидела ее.
Его челюсть напряглась.
— Нет, ты была достойна меня, когда лежала на кровати, пойманная в ловушку собственных кошмаров, — его большой палец скользнул по моей челюсти. — Ты была достойна меня, когда открыла глаза. Когда встала с кровати. Выползла обратно к жизни, а могила все еще была у тебя под ногами. Ты была бы достойна, даже если бы не изменилась ни на дюйм до самой смерти, — резкость его тона и лица не соответствовала словам, но Лукьян умел только так. — Ты уже превращаешься в человека, которого все достойны. Может быть, это чудовище. Надеюсь, что так, — его ладонь легла на мою щеку. — На самом деле, я знаю, что это так. Прольешь ты кровь или нет. И я думаю, что ты этого хочешь. Тебя останавливает твоя человечность. Нужно отпустить ее. Тебе это больше не нужно.