Райские птички (ЛП)

Я даже не знала фамилии этого человека. Он знал мою. И, скорее всего, много подробных и сугубо личных подробностей о моей повседневной жизни. Вероятно, он знал обо мне больше, чем я. Он наблюдал за мной со стороны в течение нескольких месяцев. Люди, которые много времени наблюдали за незнакомцами, без всяких привязанностей и контакта, получали точное представление о том, кем был этот человек.
Вы никогда не сможете по-настоящему узнать того, кого любите. Не совсем. При всех их недостатках и уродстве. Вы становитесь слепы ко всему этому. Вы знали только то, что хотели знать. Потому что если бы вы хорошо знали кого-то, каждую его частичку, любви никогда бы не существовало.
Люди были уродливы.
Он знал, что я уродлива.
Значит, он знал меня по-настоящему.
Именно поэтому он занял мои мысли с тех пор, как ушел. С того самого поцелуя, если быть честной.
Еще я его ненавидела. Со страстью. Я ненавидела его за то, что он сделал со мной. То, что он заставил меня почувствовать. За его холодность. За то, что он мог убить меня так же легко, как поцеловать. За то, что для него моя жизнь была одноразовой. Я была одноразовой.
Я ненавидел его за то, что в тот вечер он пришел к ужину, скорее по привычке, чем от голода, он сидел там, будто вырезанный из стали, и смотрел на меня. Ничего не сказал. Даже не моргнул. Его глаза скользнули по мне с безразличием, граничащим с отвращением, прежде чем снова сосредоточились на своей тарелке.
Мне потребовалось все силы, чтобы притвориться, что я не запнулась, когда увидела его, притвориться, что мои легкие не наполнились свинцом, а ладони не вспотели. Притвориться, что его губы не были на моих неделю назад, что он не вонзил свою тьму в мою душу и не опалил ее так красиво, что мне стало наплевать на то, что осталось.
Я молча выдвинула стул, села и положила салфетку на колени. С усилием я оторвала от него взгляд и уставилась в свою тарелку.
Сегодня курица-пашот. Овощи в соусе на гарнир. Теплый хлеб на маленькой тарелочке рядом. Салат в большой миске передо мной. Я рассматривала еду с интенсивностью, с сосредоточенностью, которая занимала весь мой мозг.
Мне хотелось вопить, кричать, разорвать эту чертову миску с салатом и швырнуть ее в стену.
Вместо этого я взяла щипцы и щедро положила себе еды на тарелку. Я взяла вилку и зависла рукой в воздухе. Мысль о том, чтобы попытаться что-то разбить, скрутила мой без того больной желудок.
Я уронила вилку на тарелку, она звякнула о фарфор.
Неприятный звук в тишине комнаты привлек внимание Лукьяна. На этот раз едва заметное раздражение защекотало в уголках его глаз. Теперь у меня хорошо получается изучать почти не меняющееся лицо Лукьяна в поисках тонких намеков на то, что он чувствует.
— Ты ненавидишь меня, — обвинила я.
Пепел заполнил мой рот. Я ненавидела его. Но его ненависть пронзила меня в таком месте, что я уже не могла чувствовать боль.
— Нет, — ответил он без колебаний. — Ты не настолько важна, чтобы я мог тебя ненавидеть.
Равнодушие, с которым он обращался ко мне, ранило меня больше, чем я хотела бы признать.
— Не важна? — повторила я, мой голос был ровным и мягким, как у него. — Если бы я не была достаточно важной персоной, ты бы пустил мне пулю в лоб, как только вошел в мою спальню, — я встала со стула и на этот раз не стала бороться с желанием швырнуть вещи.
Миска отлетела и разбилась о стену, листья салата посыпались вниз, смешиваясь с осколками стекла.
— Если бы я не была важной, ты бы не привез меня сюда, не оставил в живых, не доказал свое гребаное превосходство надо мной! — закричала я, другая тарелка встретилась с моей яростью, оказалась на деревянном полу. Я прищурилась, глядя на Лукьяна. — Если бы я не была важна, ты бы не мучил меня бесстрастным нравом, не ласкал мою смерть и не целовал меня, черт возьми, — я тяжело дышала. — Говоришь, что ты не садист, но тебе не нужна моя кровь, тебе не обязательно царапать кожу, чтобы получить удовольствие от моих пыток, — моя рука скользнула по единственному теперь исчезающему фиолетовому синяку на шее. — Ты больной и садистский ублюдок, потому что играешь с моим гребаным рассудком для удовольствия, дергаешь за свободные нити моей души для развлечения.
Стакан с водой стал моей следующей жертвой, пролетев по воздуху в том же направлении, что и салатница. Он взорвался о стену, вода брызнула во все стороны, слабый всплеск осел на моей щеке. Я едва заметила это, потому что снова сосредоточилась на Лукьяне.
— Говори что хочешь о моей слабости. Она делает меня жалкой, недостойной, уродливой. Я признаю это. Я знаю, что сама в это превратилась, — прошипела я, обходя вокруг стола, расхаживая взад-вперед в поисках еще чего-нибудь, что можно было бы бросить.
Мне не терпелось кинуть что-нибудь в сторону Лукьяна, но в тот момент я была зла, взбешена, а не склонна к самоубийству. Поэтому я продолжила свою вопящую тираду.
— Потому что случаются ужасные вещи, и ты либо выживаешь, либо умираешь. Два варианта, верно? Вот что ты сказал в тот день, когда забрал меня из дома. И ты имеешь право так говорить, потому что, какие бы ужасные вещи ни случались с тобой, отчего твои глаза стали такими холодными и пустыми, а сердце черным и искаженным, твоя человечность умерла. Не так ли, Лукьян?
Я смотрела на его бесстрастное лицо с ненавистью, с жаром, с обвинением. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы заговорить, прервать, ударить меня по лицу, как я почти ожидала. Я ожидала, что он встретит мою жестокость своей. Но вместо этого он встретил мою ярость с мирным созерцанием. Конечно, меня это еще больше разозлило.
— Ты пережил свои ужасы, а потом использовал это холодную сущность внутри себя, в которое тебя превратил мир. Ты принял это и начал убивать. Людей. Ради прибыли, — выплюнула я с отвращением, которого на самом деле не чувствовала.
Я не был шокирована или даже слишком обижена его работой. Я выросла среди таких вещей. Они не шокировали меня и не вызывали мурашек по коже. Все это было частью человеческого перерождения. Пищевая цепочка. В наши дни это становилось все более изощренным, но таков был путь джунглей. Я говорила все это для какой-то реакции, для подергивания каменного лица Лукьяна.
— Ты убивал красивые вещи, чтобы владеть ими, смотреть на них, коллекционировать, — продолжала я. — Потом ты убивал существ, которые когда-то были людьми, но они перестали быть людьми, когда тебе пришел контракт в твоей темной паутине. Может быть, твои клиенты тоже все темные. Все уродливые люди, которые совершали уродливые поступки, и именно это привело их в твое темное место. Может быть. Но для тебя это не имело значения. Ты не спрашивал «зачем?». Это было лишь имя на экране. Они были всего лишь мишенью. Задачей.
На этот раз у меня хватило храбрости – или глупости – подойти к нему поближе, чтобы дать моим словам больше шансов попасть в цель.
— Ты убил красоту, убил уродство и выжил. И тогда ты получил право сказать, что моя ужасная жизнь не оправдание всему этому.
Я указала на свой висок, на свое безумие, чтобы доказать точку зрения.
— Но, вероятно, это потому, что у меня есть душа, человечность. И есть предел тому, сколько она может выдержать, что бы ты ни говорил об обратном. Так что, может быть, те, кто переживает ужас, избиение, изнасилование, унижение всеми возможными способами – это люди, в которых убили единственную чистую и невинную частичку в их уродливой и испорченной жизни. Выживают те люди, у которых нет души, их уже нельзя сокрушить. Не суждено пережить такие вещи и остаться человеком. Остаться личностью. Всему есть предел. Я не святая, но у меня есть душа. И это достигло своего предела. Чтобы выжить, мне пришлось бы пожертвовать личностью. Именно это ты и сделал.
Мои глаза пробежали по каждому дюйму его тела с отвращением и желанием.
— Это делает тебя таким же слабым, жалким и уродливым, как и меня. Ты сделал выбор, и я тоже. Это убило нас по-разному, но это не имеет значения, потому что мертвый все равно мертвый, верно?