В ожидании рассвета (СИ)

— Вас таких много, — отметил Фарлайт.
— Много. Но только я работаю за то, к чему вообще не имела отношения.
Они помолчали. В этой тишине Фарлайт услышал отзвуки далёкой музыки. И вправду, праздник вовсю гремит где-то внизу…
— Зачем ты мне рассказала?
— Чтобы ты понял: не тебе одному бывает плохо.
— Поэтому ты начала прилетать? Нашла родственную душу?
— Не совсем.
Нинур схватила его и решительно прижала к своей груди, начав гладить по волосам. Фарлайт даже не успел возмутиться и только вздохнул, в который раз отметив, что не может взять и выставить бесовицу за окно.
С некоторой неохотой он решился признать: ему нравилась эта грубовато-навязчивая манера Нинур, в то время как нежно-навязчивое поведение Нефроны только раздражало. Он вспомнил волшебницу с её вечным «Давай я тебя расчешу? Ну давай? Ну давай?» — и так десять раз, пока Фарлайт не соглашался. Нинур явно была не из тех, кто задавал вопросы. Бесовица прилетала и сразу делала, что хотела, наплевав на то, что была в этом городе всего лишь служанкой, а он — одним из приближённых местного судьи.
— Я рад, что ты не обиделась, — вдруг сказал Фарлайт.
— За что?
— Когда я прилетел и спросил про туалет. Вообще, я хотел извиниться…
— Да я и без извинений знаю, что ты хороший.
— Я?!
— Ты, ты.
— Да я никогда не был хорошим. И если до того, как я стал демоном, я был всего лишь противным волшебником, то теперь я… чёрт. Я тот, кто разродился планом самого массового убийства в истории. А ты — «хороший».
— И тебя мучает совесть?
— Меня мучает то, что она меня не мучает. А ведь должна… Я какой-то неправильный, да? Безморальный. Монстр. Когда рядом со мной что-то происходит: боль, смерть, я вдруг будто обретаю способность чувствовать.
— Жалость?
— Не только. Боль, страх — вместе с жертвами. Со всех моих чувств будто срывается пелена, и я осознаю, что живу, а не просто двигаюсь к смерти… Тот Фарлайт в центре бойни — он, пожалуй, понимает, что такое совесть. Но потом, когда всё заканчивается, он вновь равнодушен и жалеет о минутных слабостях.
— У тебя нет истинной причины для страдания, вот ты и придумываешь их на пустом месте, — сказала Нинур, покрепче прижав Фарлайта. — Расслабь свой ум.
— Я не могу. После возвращения я постоянно об этом думаю… Спас одного мальчика, теперь только жалею о том поступке. И вот то, что я жалею, это меня обескураживает. Будто бы я рождён только ломать, убивать, разрушать.
Нинур потянулась к тарелке, словно в подтверждение только что сказанных слов торчащей из стены, и провела пальцем по острому краю.
— В разрушении тоже может быть своя красота. А что до того мальчика, не волнуйся. Кто знает, что из него вырастет. Может, будущий спаситель мира.
— Да никто из него не вырастет. Это я спаситель мира, — буркнул Фарлайт. — Просто мальчишка, каких тысячи.
— Если ты его спас, значит, так было нужно, — сказала Нинур таким безапелляционным тоном, что у Фарлайта не повернулся язык спорить с ней дальше. Бесовица решила, что её собеседнику полегчало от разговора, и слабо улыбнулась. Фарлайт же всё равно думал только о том, что его жизнь обессмыслилась, когда Тьма покинула его, и что единственное разрешение тяготы его существования только в смерти, на которую он никак не мог решиться.
Так они и сидели: один — калека душой, другая — калека телом.
* * *
Небеса были беззаботно безоблачны, как и мысли Ламаша. Фраок всё ещё чувствовал лёгкое опьянение от той славы, в которой искупался вчера на празднестве в свою честь. А оно было посвящено именно ему, в том Ламаш не сомневался. Поседевший и дёрганный Энгир притворялся его тенью, а затворник Нергаль и вовсе не явился на пир. После исчезновения предыдущего наместника именно его, Ламаша, бэл назначит своей правой рукой, уж никаких сомнений.
Вот явился и он, цваргхадский затворник, отшельник в сердце большого города.
— Зачем звал, брат? — спросил Ламаш у Фарлайта, отметив, что тот выглядит более собранным, чем обычно. Одет по всем правилам, волосы стянуты в хвост, взгляд — в кои-то веки! — осмысленный, а не направленный в глубины собственных терзаний.
 
— Хочешь стать верховным судьёй Срединной земли? — спросил тот безо всяких предисловий.
— Что? — Ламаш растерялся, чувствуя себя так, как если бы ему рассказали шутку, но он не понял, над чем смеяться.
— Мы уничтожим бэла Гардакара. Трон будет свободен, и я уступлю его тебе без всяких вопросов. Мне он не нужен.
Ламаш всё никак не мог взять в толк, что происходит.
— Это что, проверка? Я не предам моего господина! — выпалил он, но в душе его зародилась тайная надежда: вдруг Нергаль и вправду не пытается его подставить… — Даже если ты не лжёшь, то, верно, сошёл с ума. Говорить такие вещи в двух шагах от города!
— Главные уши пропали на Земле. Нас никто не слышит. Бэл уязвим, пришло время действовать.
Ламаш облизнул пересохшие губы. Кончики его ушей побелели — к ним прилила энергия. Фраок неподдельно разволновался. Он устремил свой взгляд в сторону Цваргхада, сотней башен устремившегося в небо. Город казался вечным, незыблемым. Иллюзорно ли его постоянство?
— Я знаю, ты у нас самый умный, и готов поставить весь свой игалли на то, что ты и вправду можешь придумать, как уничтожить бэла… Но ты забыл одну вещь.
— Какую же?
— Наше новое рождение может обеспечить только бэл. Все братья, по глупости улёгшиеся в спячку прямо перед нашим носом, и те, что провалились в земное светило — все они будут рождены дурачками-человечками. Я себе такой участи не желаю. Конечно, я просто так не сдохну, но всё же… не зарекаюсь.
— Это ты дурачок, — сказал спокойно Фарлайт. Ламаш гневно воззрился на него, но тот продолжил, как ни в чём не бывало: — Бэл никогда, никогда не решит проблему с твоим рождением. Как раз потому, что тогда он лишится единственной ниточки, на которой ты болтаешься, как его марионетка.
— Не пытайся вывести меня из себя, — отозвался Ламаш. — Называй моё служение как хочешь. Мы оба знаем, что у меня нет выбора.
— А что, если я скажу, что есть ещё одно существо, которое может тебе помочь?
— Ну?
— Великая смортка сможет сделать из твоих потомков-людей хоть магов, хоть триданов… кого пожелаешь.
— Сказки, — сказал Ламаш, но по голосу было понятно: он очень желает поверить в эти сказки.
Фарлайт коснулся рукой лба амбициозного собрата, и тот увидел журнал, тот самый, в котором два сморта писали о своих опытах во славу Энки-Ирмитзинэ.
— Ты не лжёшь, — прошептал Ламаш, с которого вдруг слетела вся спесь. Он готов был наброситься на Фарлайта и расцеловать его, как вдруг здравый смысл вновь остудил его пыл: — И что я должен сделать? Прийти к великой смортке и сказать: «Здравствуй, Ирми! Вот мои бастарды, пожалуйста, сделай их чуточку менее ничтожными»? Она же никогда на это не пойдёт, она сама приняла закон, запрещающий изменять плоть!
— Бэл принудил её к этому. Он заставил её отречься от своего дела и от своего имени. И если мы убьём того, кто так опозорил её… О, она выполнит всё, что мы пожелаем. Причём без всякого принуждения. Я гостил у неё однажды. Она очень сговорчива… Во всяком случае, мне так показалось.
— Я должен это обдумать, — ответил Ламаш после недолгого промедления. — Я пришлю птицу… нет, я сам к тебе приду. Если соглашусь.
— А если нет?
— К тебе придёт сам бэл и казнит за попытку организовать заговор.
Фарлайт только улыбнулся в ответ, и Ламаш опять усомнился, в своём ли уме его компаньон.
* * *
Нельжиа проснулся оттого, что костлявая птица бесцеремонно прыгала по его постели, бесцеремонно оставляя затяжки на расшитом мелкими узорами покрывале.
 
Удостоверившись, что великий тридан открыл глаза, птица наклонила голову, вкрадчиво посмотрела на него и вдруг зазвенела голосом Ирмитзинэ:
— Я же говорила! Я же говорила!
— Да, говорила, — Нельжиа столкнул птицу с кровати и повернулся на бок.