Бабочка на ветру

Цурумацу даже предложил уехать из Симоды подальше и начать новую жизнь где-нибудь в другом поселке, но Окити наотрез отказалась даже говорить об этом. Его родина — Симода — была и остается, это его жизнь, и Окити не имеет права ее портить!
Увы, пройдет много времени, прежде чем Окити поймет, что, отказавшись переехать в другой поселок, она совершила еще одну роковую ошибку. Прах Цурумацу уже покоился в урне, зарытой в холодной, мрачной могиле… Именно из-за этого Цурумацу умер, а она осталась одна-одинешенька на всем белом свете, больная и телом и душой и не имеющая сил жить дальше с тяжким бременем на сердце.
А в тот вечер Окити снова и снова наполняла чашечку саке, но Цурумацу даже не пытался ее остановить. Он понял — ей сейчас требуется утопить в алкоголе душевную боль. А так как он и сам страдал не меньше ее, то в конце концов молодой мастер просто махнул на все рукой и присоединился к Окити.
Пили всю ночь напролет и больше не сдерживали своих желаний; уже не говорили о вечной любви и не давали друг другу священных обещаний всегда быть вместе, — начался следующий этап в их жизни. В эти дни оба напивались до потери памяти, словно решились пойти по тропе саморазрушения вместе.
Отношения их стали напоминать американские горки: молодые люди то опускались в пропасть, отчаянно ругаясь и споря, в особенности во время очередной попойки, то взлетали вверх, — протрезвев, раскаивались и слезно просили друг у друга прощения. Окити прекрасно понимала, что это не может длиться вечно, рано или поздно они на всей скорости врежутся в гору разбитых мечтаний, не-сбывшихся обещаний и отвратительных воспоминаний.
Конец наступил раньше, чем предполагала Окити. Однажды Цурумацу отправился в поселок, купить себе кое-что для мастерской; узнав об этом, в дом пришел Сайдзё, чтобы поговорить с Окити наедине. Она заварила ему драгоценный жасминовый чай, который бережно хранила еще с той поры, когда жила в американском консульстве, и приготовилась выслушать гостя.
Окити всегда знала, что Сайдзё не одобряет связи Цурумацу с ней, считая девушку чем-то вроде тяжелого хомута на шее у друга. Уверенная, что Сайдзё не раз пытался убедить Цурумацу расстаться с ней, она приготовилась к непростому разговору и в ужасе ждала, когда же он начнется. И Сайдзё, человек бесхитростный и более чем прямолинейный, действительно сразу перешел к делу, решив не тратить попусту время на ненужные предисловия:
— Окити-сан, я очень беспокоюсь за Цурумацу. Меня волнует, что в последнее время он стал много пить. Тебе хорошо известно, как и мне, что никогда раньше он таким не был. А ведь пьет потому, что очень несчастлив. Проблемы серьезные у него появились, вот и пытается утопить их в саке. Кажется ему, что так может спрятаться, не решать их. Не хочу обижать тебя и причинять тебе боль, но мне кажется, ты и сама понимаешь — Цурумацу-сан стал таким именно из-за тебя.
Тут увидел Сайдзё, как исказилось от душевной боли лицо несчастной женщины. Страдала так, как если бы ей вонзили нож в сердце. Очень ему не хотелось причинять ей такую боль, но ведь Цурумацу, такой замечательный человек, его лучший друг, великий мастер, буквально спивается на глазах, доведенный до отчаяния безысходностью. Не мог он смотреть на это равнодушно. С каждым днем приближается тот к краю опаснейшей пропасти, и Сайдзё посчитал своим долгом остановить его, пока еще не слишком поздно. Вот почему взял он себя в руки, отбросил прочь жалость и снова перешел в наступление:
— Если только ты любишь его, Окити, — а ведь это так, я знаю, — оставь его, чтобы он перестал себя разрушать. Неужели ты не понимаешь, что невозможно уничтожить прошлое? Нельзя все время притворяться, что ничего не происходило. Прошлое поселится между вами навсегда, как бы вы ни пытались его забыть. Лучше расстаться прямо сейчас, пока в вас еще живы прекрасные воспоминания, которые вы оба будете бережно хранить. Не надо ждать, пока отношения ваши окончательно разрушатся и останутся только горечь и гнев. И я, и ты, Окити-сан, мы оба очень любим и ценим Цурумацу. Понимаем — его вины в том, что происходит, пожалуй, и нет. Единственное, что губит его, так это что он слишком сильно любил и продолжает любить тебя. Вот почему только ты способна ослабить петлю этой любви, пока она не задушила его до смерти.
 
Окити молча кивнула, боясь заговорить, — страшно вымолвить слово… Да и что она может ему ответить? Сайдзё ушел, а Окити ещё долго сидела на своем месте на татами. Перед ней стояла нетронутая чашка жасминового чая; он остыл, стал таким же холодным, как ее сердце… Неожиданно солнце скрылось за тучей, лучи его в комнате погасли, и дом, с такой надеждой и любовью выстроенный молодым, талантливым мастером, показался Окити мрачным, безжизненным и пустым. Не в силах больше сидеть неподвижно, она принялась бесцельно слоняться по дому и размышлять об услышаном только что от лучшего друга Цурумацу.
«А ведь Сайдзё-сан говорил правду… Значит, конец для меня уже наступил», — печально рассуждала Окити, машинально перекладывая подушки в комнате из одного угла в другой. Она приняла решение: на следующий день отправится в Мисиму, там в одном из увеселительных заведений есть место профессиональной гейши. Уедет тихо, ничего не скажет Цурумацу. А поделиться с любимым своими планами — он сделает все возможное, чтобы удержать ее. Не выдержит она больше таких разрывающих сердце сцен, со слезами и мольбами…
Твердо решившись на побег, Окити собралась с силами и к возвращению Цурумацу успела успокоиться. «Он не должен ничего заподозрить! — убеждала себя Окити. — Боже, прошу тебя, сделай так, чтобы он ничего не заметил! Иначе станет переубеждать меня, и тогда я погибла».
В тот вечер Цурумацу вернулся домой возбужденный, глаза его сияли. Наконец-то впервые за несколько месяцев он получил хороший, большой заказ на изготовление разнообразной мебели.
— Я встретил друга детства! — гордо объявил Цурумацу. — В следующем месяце он женится и хочет, чтобы вся мебель у него в доме была новая и изготовлена только мной!
Тут он неожиданно погрустнел, и Окити поняла, что он думает о свадьбе, — а у него самого-то свадьбы нет… Опасаясь неопределенности в будущем, он за последнее время еще несколько раз поднимал вопрос о женитьбе, но Окити всякий раз отвечала ему отказом, при этом отчаянно мотая головой.
— Нет, ни о какой свадьбе и речи быть не может! — упрямо твердила она. — Во всяком случае, не сейчас, когда мы переживаем очередной кризис.
Испугавшись, не зашел ли слишком далеко, Цурумацу прекратил напоминать Окити о браке. Но она понимала — все равно продолжает мечтать о свадьбе и часто представляет ее себе. Теперь она даже порадовалась, что официально их отношения не оформлены, так расставание пройдет для обоих менее болезненно; по крайней мере так считала Окити. И еще ей подумалось — в горле встал болезненный ком, — что после ее ухода Цурумацу проще жениться и найти в конце концов свое счастье с другой женщиной.
Бедный Цурумацу! Как же получилось, что этот талантливый мастер так несказанно обрадовался одному-единственному заказу — от друга детства? Его ведь со всех сторон буквально осаждали просьбами изготовить мебель, так что он не успевал справляться со всеми заказами, а кое-кому, бывало, приходилось и отказывать. Не желала Окити видеть, как он постепенно теряет и уважение к самому себе, и чувство собственного достоинства. Уже не сомневалась она, что поступает мудро, любя его, и на следующий же день решила ехать в Мисиму.
В эту последнюю ночь, которую провели они вместе, Окити прижималась к нему плотнее и дольше, чем обычно, проводя пальцами по его лицу, чтобы запомнить это ощущение на все последующие годы одиночества. Цурумацу, не подозревая, отчего это происходит, был просто счастлив и благодарен любимой; тогда ему казалось, что все у него наконец налаживается и в ближайшем будущем их ждет спокойная, счастливая жизнь. Он заснул крепким, счастливым сном, а Окити еще долго бодрствовала. Она вглядывалась в его лицо, освещенное бледным лунным светом, пробивающимся к ним в комнату; ей хотелось вырезать в памяти, как из камня, его образ и потом всегда носить его в сердце.