Бабочка на ветру
Но все ее уговоры не возымели никакого эффекта, а просто потонули в страшном крике, который подняли негодующие скандалистки. Не желают они слушать Наоко, ведь когда-то она была близкой подругой Тодзин Окити!
— Какая же ты наивная! — наморщила нос одна из сплетниц. — Неужели впрямь считаешь, что женщина с таким прошлым, как у Тодзин Окити, способна думать и заботиться о семье и семейном счастье?! Да она и понятия не имеет, что это такое — уважаемая семья!
— Ты нарочно ее защищаешь! — подхватила другая. — С детства с ней дружила, вот и не видишь, какая она бесстыжая и что задумала сотворить с нашими мужьями! А… — и махнула рукой, — пока сама не обожжешься, все равно мы тебя не переубедим!
— Если женщина стала наложницей — останется ею уже навсегда! — со знанием дела вступила в разговор третья. — Еще бы — только и умеет обольщать мужчин и жить за их счет. Таким женщинам наплевать, что они разрушают чужие семьи. Да всему поселку известно, что она продалась иноземному дьяволу за мешок золота!
Только Наоко знала, как заблуждаются все эти злые болтуньи. Израненное, измученное сердце Окити умело ценить добропорядочность. Вдоволь настрадавшись, несчастная хорошо понимала, что такое уважаемая семья, и втайне, конечно же, сама мечтала о такой. Всегда хотела стать такой же, как и остальные японки здесь, — замужней, с детишками, пусть даже толстушкой и с некрасивым лицом, как многие из собравшихся сейчас перед ее салоном.
Наоко как-то раз, давно, посмеялась над подругой из-за этого. Наверное, Окити — единственная женщина на всем белом свете, которая желает стать обыкновенной, незаметной. «Ну надо же! А мы-то, бедняжки… природа нас не одарила такой красотой… все время ведь, только что не во сне, мучаемся: как бы себя улучшить, хоть чуточку красивее сделать, ну хоть с помощью рисовой пудры или другой косметики… И все для того, чтоб не быть как все, чтоб заметили нас, из толпы выделили — одинаковых и некрасивых! — так сказала она однажды Окити, а потом, как бы в подтверждение своих слов, с досады ущипнула себя за толстую щеку и, вздохнув, добавила: — Только, сама видишь, задача невыполнимая!»
Именно об этом разговоре вспоминала сейчас Наоко у салона Окити, наблюдая, как разъяренные женщины совершенно без причины налетали на его хозяйку. Понять бы им, сколько горя пришлось перенести молоденькой девушке, прислуживая и угождая пожилому дипломату. Куда там, не жалели страдалицу, наоборот, клевали, впивались зубами в остатки ее гордости и чувства собственного достоинства, разрывали их в клочья… «Странно как, — думала Наоко, — именно женщины становятся такими жестокими и несправедливыми в своих суждениях, стремятся унизить другую женщину, которой пришлось страдать и вынести много горя. И это в мире, где правят мужчины!»
Наоко вдруг стало стыдно за себя — вспомнила, как ее насильно заставляли отказаться от подруги, запрещали встречаться с ней и тем более становиться на ее защиту, поддерживать. В тот самый день, четыре года назад, Окити печально смотрела в окошко Наоко и слезы ручьями текли по ее щекам. Тогда Наоко бросилась к матери и закричала: «Мамочка, мама, неужели это справедливо — мы так плохо обращаемся с Окити?! Мне-то иной раз кажется, что именно я виновата во всем, что с ней случилось. Ведь это я тогда, после купания, предложила пройтись по поселку, да еще по главным улицам, через центральную площадь… Добрались бы домой задворками, так этот иноземный дьявол никогда бы ее не увидел, внимания не обратил. Сама она отказалась тогда от моего предложения легкомысленного, а я… я на своем настояла. У Окити сердце доброе, вот она и согласилась… очень ей не хотелось обидеть меня. Разве теперь ты не понимаешь, что все произошло только из-за меня?! Это я во всем виновата!»
Мать схватила тогда за плечи и принялась трясти с такой яростью, что у бедняжки застучали зубы. «Не смей никогда больше так говорить! — угрожающе предостерегла она Наоко. — Ничего подобного с тобой не происходило и мы вообще знать не знаем, кто такая эта Окити! Тебе все понятно? А будешь настаивать, что когда-то дружила с ней, — жизни тебе в этом поселке не будет, неужели не ясно?! Зависим мы от людей, которые живут рядом с нами, и потому должны во всем их поддерживать, а не восставать против общего мнения! Запомнила?»
Наоко, горько рыдая, выбежала из комнаты. Что бы там ни говорила мать, сама она все равно не забудет — виновата перед подругой! Только из-за нее, из-за нее одной, жизнь Окити разрушена навсегда! «Но, Боже, — продолжала рассуждать Наоко, — это же был детский каприз невинной девочки — пройтись по центральной площади! Я и предположить не могла, к какой трагедии приведет наша прогулка… Почему, ну почему не могли они проехать мимо и оставить ее в покое?!» Вот о чем размышляла Наоко, когда стояла у салона и с каменным лицом смотрела на толпу разъяренных сплетниц, незаслуженно ругающих и проклинающих Окити. Да ее подруга была более достойная женщина, чем все они, вместе взятые! Противно слушать, как жестоко осуждают ее эти пустые бездельницы, хотя ровным счетом ничего о ней не знают! Поскорее бы уйти куда-нибудь, не видеть злобных глаз, не слышать ядовитых слов!..
Сама того не сознавая, Наоко побрела к берегу моря и через некоторое время оказалась возле огромного камня. Это было их любимое с Окити место, они называли его «площадкой мечтаний»… Как часто прибегали сюда в детстве — поговорить по душам, помечтать вместе, поделиться друг с другом самыми тайными мыслями и желаниями… С тех пор Наоко избегала, боялась приходить сюда — слишком уж много печальных, болезненных воспоминаний об Окити вызывал в сознании этот валун у самой кромки воды. Но сегодня ей хотелось думать о подруге.
Скала на прежнем месте, ничто здесь не изменилось за эти годы… волны все так же спокойно омывают берег, птицы распевают свои песни и перепрыгивают с ветки на ветку на деревьях у нее за спиной. Изменились только она сама и Окити, и все потому, что их жизни и мечтания разрушены беспечным желанием, прихотью одного-единственного мужчины…
«Но это же несправедливо! — с горечью размышляла нахмурившаяся Наоко. — И море, и песок, и камень вот этот равнодушно продолжают существовать день за днем, им все равно, что сталось с нами. Они и не ведают о тех превратностях судьбы, которые пришлось пережить нам. Окити очень любила это место и эту скалу, а вот скале, например, нет дела до того, что происходит с нами… Почему, почему все в нашей жизни пошло не так, как должно бы?»
Наоко не помнила, как долго просидела у моря, и спохватилась, что пора возвращаться домой, только когда вокруг стемнело и холодный вечерний ветер напомнил ей, что в легкой одежде она очень скоро замерзнет… Тогда наконец вскочила с камня и бросилась бежать по тропинке, ведущей к селению. Дзиро и дети могут отправиться на поиски, тем более что не успела она приготовить для них ужин. Наоко вздохнула — все чаще ей стало казаться, что на большее не способна и ее предназначение в жизни — обслуживать супруга и детей.
С недавнего времени стала она ощущать неудовлетворенность такой обыденной жизнью. Не устраивал ее больше традиционный путь, по которому текли ее дни, складываясь в недели, месяцы и годы, — слишком все предсказуемо и неинтересно. Наоко с грустью замечала в зеркале, что фигура ее постепенно оплывает, а кожа на руках грубеет, скоро она как женщина и вовсе потеряет свежесть, потухнет последняя искра ее молодости…
А вот Окити никогда не суждено стать такой! В ней жили какая-то тихая гордость, вечная красота и неистребимая грация. В детстве, чтобы внести хоть немного романтики и таинственности в скучную сельскую жизнь, Наоко вместе с еще несколькими девочками придумали такую историю: Окити — дочь самурая; после рождения ее подменили. Девочки умышленно недоговаривали кое-что, например умалчивали о том, что роды у матери Окити принимала повивальная бабка, а стало быть, ни о какой подмене младенца и речи идти не может; разумеется, Окити на самом деле дочь своих родителей — Мако и ее мужа Сайто. Наоко тихонько хихикнула, представив себе возмущение Мако: пусть кто-нибудь скажет ей, будто дочь ее рождена не от мужа, а от неизвестного благородного самурая, имевшего нездоровую тягу к полным женщинам…