Тигр в камышах (СИ)
Как и всегда в моменты предчувствия, ощущения обострены, и мелкие, незначительные детали скрупулезно фиксируются мозгом; ты вспоминаешь их абсолютно четко много лет спустя.
Я вижу небольшое пятно джема на шейном платке Ханжина, в том месте, где шелк ныряет под лацкан шлафрока. Расстроится наверняка. Из распахнутого окна тянет разогретой смазкой, долетает пыхтение пассажирского люксомотива на остановке в конце Пекарской. Солнце выстреливает луч сквозь колышащуюся от сквозняка штору, и тот пытается проткнуть ленту момент-разговора, резво ползущую из приемника радиографа — я привычно проверяю взглядом красный сторожок ленты экстренных сообщений (нет, все в норме).
Ханжин открывает рот, невыносимо медленно… ну же, скорее, если ты чуть быстрее вымолвишь то, что хочешь сказать, то возможно, что магия предчувствия разрушится, и лента-моменталка окажется простым приглашением на партию лаун-тенниса?
— ППРРИИММИИТТЕЕ ССООББЩЩЕЕННИИЕЕ! — голос Ханжина вязнет басовыми нитками в гребешке моего слуха. Паника, постоянная спутница дурных предчувствий, липкими, суетливыми пальцами пытается свихнуть нормальность сознания.
Я давлю ее, как вошь. Я знаю, как с ней управиться.
Меня зовут Виктор Сергеевич Брянцев, мне тридцать пять лет, половину из которых я провел в удалении от сытной, установленной жизни молодого столичного господина. Моя биография заполнена войнами и голодом, страданиями и борьбой, надеждами и муками. Я столько раз даровал жизнь и отнимал ее, что вера в высшее существо, в диэти, в спирит растворилась в желчи потерь и крови воскрешений. Я служил полевым лекарем многих армий мира, наивно полагая, что своим делом я буду спасать жизни, а спасал лишь запасные порции пушечного мяса. В конце карьеры военного медика я почти тронулся умом; я был готов отнимать здоровые конечности у легкораненых, лишь бы не возвращать тех в строй.
Я уехал назад, в Империю. Несколько лет ничегонеделания и пьянства (я заработал приличные пенсии в пяти странах, а магараджа Курукшетры поклялся раз в месяц присылать мне две горсти золотых наггетов — до истечения дней моих) истощили тело, но не утолили мук ума.
Кожаные мешки с наггетами пылились в углу. Я понимал, что умираю. Не физически, но духовно.
Тогда я повстречался с Ханжиным.
…Лента момент-разговора (мессаж, как с придыханием, на французский манер, называет ее мой напарник), кажется, сама вползла мне в ладонь.
«Реквестирую приватный разговор с господином Ханжиным», — гласила начальная строка.
Автор запроса — некая г-жа Анна Усинская.
* * *Мясная муха старается с размаху прошибить стекло окна, мельтеша снаружи. Ханжин стоит в три четверти ко мне, на том же месте, что и во время утренних терзаний каллиофона. Губы сжаты, глаза полуприкрыты. Я прекрасно понимаю, что сейчас происходит. Впитывая мой доклад, неутомимый мозг сыщика сортирует и раскладывает по многочисленным уголкам и закромам памяти информацию, которую я стараюсь дать в максимально сжатом виде.
Анна Усинская, сестра малороссийского магната Мстислава Усинского, обращается за помощью в расследовании обстоятельств исчезновения ее свояченицы, жены Усинского, Марыси.
Помимо длительного контакта с Анной по радиографу, я провел ночь и раннее утро в лихорадочном капсульном обмене с Имперской Библиотекой — по моей просьбе кураторы ИБ связывались и с Вильно, и с Краковым, и даже запрашивали материалы из Королевской Пневмотеки в Лондоне. Разумеется, информация в наши дни стоит недешево, но Ханжин никогда не ограничивал меня в ее отборе для предстоящего дела. Собственно, основываясь на оценке информации, он приходил к решению, будем мы браться за расследование или нет.
Суть обращения госпожи Усинской сводилась к следующему.
Усинские — наиболее «шановитые», знатные, жители городка Смуров, что находится на границе Империи с Воеводством Польско-Литовским. Брат Анны, Мстислав Усинский, прямой наследник славного Ледожа Усинского, был нелюдимом; шляхта старшего поколения в Смурове поговаривала, что зажиточный помещик останется бобылем.
Марыся Пинкевич очаровала Мстислава на балу три зимы тому. Девушка была невероятно красивой: местные шляхтичи без устали рубились на шаблях, претендуя на роль ухажеров прелестной панны, но красота ютится вместе с одиночеством — как и в случае с Усинским, все сходились на том, что Марысе уготована синечулочная зрелость. Однако Усинский кавалерийским налетом разбил лед отстраненности, сковывающий красавицу-шляхтиню, и год спустя сделал ее хозяйкой имения.
Имение Усинских было знаменитым не только в пуще.
Записки майора Дэйва Причетта, описывающие жизнь, обычаи и нравы населения тех краев, в существенной части рассказывают о Смурове, о поместье Усинских и роли последних в развитии и процветании города и окрестностей.
Причетт, проведший более трех лет в качестве «вьязня», или по-местному, закрутника, узника смуровских шляхтичей, подробно описывает удивительные вещи, творящиеся в городе. Сообщаемое смахивает на «правдивые» истории Тацита Эфесского о сказочно богатом Тарнабуле на побережье Тавриды.
Скептически приподнятая бровь Ханжина не смутила меня.
Город Смуров знаменит Мельницей, которой много лет владел род Усинских. Это не просто «мельница», поскольку помолы там прекратились почти двести лет тому; вообще же, самое первое упоминание о ней относится к пятнадцатому веку — ее якобы построили монахи-цистерисианцы, основавшие монастырь у провала в гранитном щите, в который несла бурлящие воды речка Смуровка. Помимо невероятных размеров (диаметр колеса, по Притчетту, достигал чуть не ста ярдов — тут бровь Ханжина полезла еще выше), необычность мельницы заключалась в том, что она исправно, в течение веков, служила источником механической энергии. Поначалу вращение исполинского колеса использовалось, помимо помола, для снабжения растущего города чистою водою (огромные ковши, притороченные к колесу, работали как нория) и для передачи «вращательного момента» на выстроенные поблизости кожевенную фабрику и маслобойню. Со временем, когда Смурова достигла волна индустриальной стим-революции, энергию вращения исполинского выходного вала мельницы приспособились передавать прямо в город, через постоянно усложняющуюся систему маховиков, распределительных валов, поддерживающих стим-станций и немеряное количество верст ременных передач.
(В этом месте доклада бровь сыщика, казалось, переползла под самую кромку волос на лбу. Бормоча: «коэффициент полезного действия… что они там, совсем не разбираются, механики хреновы?», он переместился в любимое кресло у камина, жестом пригласив меня в кресло рядом. Я продолжил.)
Маслобойня и кожевня захирели и закрылись, и не потому, что владельцы их разорились. Вокруг мельницы, причем не в географическом смысле, творились нехорошие вещи, бесовщина.
Во-первых, чем сильнее становилась зависимость Смурова от мельницы, тем менее доступной она становилась. Причетт говорит, что пуща в районе мельницы в полном смысле слова непроходима, и ему самому так и не удалось побывать на мельнице, хотя он слышал огромное множество местных легенд, сказок, поверий и страшилок о том странном месте. Настойчивый майор — как ни старался — не смог подобраться к мельнице ближе, чем Чертовы Ворота, огромные дубовые панели, установленные в месте, где пуща расступалась хоть на немного. Ворота были покрыты сложной резьбой, до такой степени мелкой и запутанной, что никто не мог разобраться в смысле изображенных на них символов.
Во-вторых, по другим источникам (Казимир Пружальский, профессор Краковского Музея Истории), несмотря на кажущуюся близость мельницы к цивилизации и, вдобавок, устойчивое число смельчаков, пытавшихся пробраться к ней, это удалось только пятерым. Удалось в разное время и разными путями. Все они в итоге ослепли, причем (теперь и вторая бровь Ханжина полезла вверх) молва утверждает, что они потеряли зрение, будучи на мельнице, а вывела их к людям нечистая сила — страшное создание, местный Голем или Франкенштайн по имени Глинько.