Я (не) ваша Лия! (СИ)
— Дело в том, что в моей квартире случился пожар и все сгорело.
— Я вам по-человечески очень сочувствую. Сначала пожар, потом пропажа внука… Но мне нужно именно фото и вы заранее это знали. Развожу руками и встаю, показывая, что встреча окончена.
Та, грустно вздохнув, вынимает из сумочки кошелек и достает оттуда несколько помятых купюр. В ее морщинистых руках банкноты смотрятся совершенно неуместно! Старушка дрожащими пальчиками кладет на стол деньги со словами:
— Позвольте заплатить вам за беспокойство и потраченное время!
Я поспешно сгребаю банкноты и двигаю их обратно. Нет услуги — нет оплаты. У меня все по-честному!
Женщина мотает головой, отнекиваясь от денег, одновременно пытается подняться, но, пошатнувшись и неловко взмахнув руками, бессильно оседает на стул.
— Вы простите меня, — шепчет она, закрыв глаза. — У меня такое бывает в последнее время. Сердце прихватило. Волнуюсь за Вадика, а я уже не девочка… Сейчас посижу немного, оклемаюсь и уйду, не буду вам мешать.
В этот момент меня охватывает дикий, всепоглощающий стыд. Больная, на ходу разваливающаяся бабушка, просит найти единственного внука, а я тут, коза-дереза, ерепенюсь! И все из-за каких-то непонятных видений.
То, что дело о пропавшем внуке будет опасным, я уже поняла. Но это абсолютно не означает, что я не могу рискнуть собой.
Могу и рискну. Ради этой славной старушки! Протягиваю ей открытую ладонь и говорю:
— Хорошо. Давайте ваши часы! Я поробую поискать по ним.
Пока женщина рассыпается в благодарностях, Карлуша опять возмущенно машет крыльями и весьма болезненно клюет меня в мочку уха, но я с досадой смахиваю его с плеча.
Риск — благородное дело, пернатая ты тварь! Согласен ты со мной или нет, я уже все решила! И он, пролетев круг по комнате, приземляется на плечо и сидит уже смирно. Правда, мне кажется, при этом то ли возмущенно, то ли сердито кряхтит.
Осторожно беру у бабули часы. Подушечки пальцев тут же обжигает ледяной холод. Невольно ежусь, челюсти сводит от пробежавшей по телу судороги. Смотрю на часы и пытаюсь сосредоточиться, вжиться в них, влиться в их прошлое, уловить чувства, перетекшие от хозяина, ухватить тонкие вибрации его мыслей, всмотреться в окружавшие его картинки.
Не получается.
Никак.
Помимо кромешной, пугающей темноты, ничего не вижу.
Зато вдруг отчетливо слышу шипение.
Оторопело таращусь на циферблат.
Но на сей раз шипят не часы.
А моя клиентка.
Поднимаю глаза и вижу, что от немощной старушки не осталось и следа. Передо мной стоит высокая, красивая тетка, лет на тридцать моложе пришедшей. Платиновый блонд ей очень к лицу. Морщины вдруг, как одна разгладились, растворившись в свежей, упругой коже. В глазах заплясали бесовские огоньки.
Теперь она пялится на меня своими выразительными глазищами и с ненавистью выплевывает в меня заковыристые, свистящие звуки. Они врезаются прямо под кожу, наполняя диким, первобытным страхом. От ее шипения становится нечем дышать.
Хочу возмутиться, выгнать ее, наглую обманщицу, подлую актрисульку, но слова безвольно теряются в груди где-то на выдохе, так и не дойдя до гортани. Я вся обмякаю, не в силах шевельнуться, только глаза продолжают удивленно моргать: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!
Ведьма, тем временем, не переставая, колдует. Сквозь шипение и откуда-то появившийся смрадный дым до меня долетают бессвязные обрывки то ли ее слов, то ли мыслей:
— В одном городе нам двоим не ужиться… Не желаю с ведьмой светлой бесконечно возиться… Я разрушаю — ты созидаешь… Насылаю болезнь — ты исцеляешь… Проклинаю — ты избавляешь… Только и делаешь, что мешаешь…Светлая ведьма, того ты не знаешь…
Возмущение и гнев сменяются растерянностью. Какая я ведьма? Что с вами, дамочка? Грибов объелись неправильных? Я простая девчонка, студентка психфака! С немного поехавшей фазой, признаю, но уж колдовать я точно не умею!
Выговорить при этом ни единого слова не получается. Зато женщина тараторит все быстрее и бойчее:
— Пусть душа твоя в другом мире сгинет, этот мир навечно покинет… Пусть она в чужом мире витает и сюда возврата не знает…
Она говорит что-то еще, но я уже ничего не слышу — последние ее слова влепили в уши беруши. В глазах у меня все плывет. Самым крайним, заключительным воспоминанием становится болезненный клевок в ладонь. Ту самую, в которой сейчас лежат заколдованные часы. Наверно, Карлуша пытается стянуть с ладони часы, чтобы помочь… Мой милый, преданный мальчик… Слишком поздно… На этом из меня разом вытекает сознание и я погружаюсь в блаженную пустоту.
Глава 2
— Просыпайся! Лия, ты что, с креаками в облаках летаешь?
Голос низкий, мужской и совершенно незнакомый. Чей, интересно, и откуда ему известно мое имя? О каких креаках он говорит и где я вообще нахожусь? Для офиса слишком жарко. В бане? В Сахаре?
Разлепляю глаза и вижу перед собой парня лет двадцати пяти, сидящего на корточках, и с тревогой меня оглядывающего.
Русые волосы, жидкая, недавно отросшая бородка. Глаза непонятного, мутного оттенка, но c такими густыми, темными ресницами, что им позавидовала бы сама Элизабет Тейлор. Одет скромно, но необычно. Как в историческом фильме про простолюдинов. Не худой и не толстый. Не красивый, и не страшный. Ведь сильно оттопыренные уши — это не страшно, а всего лишь забавно. Вот посмотришь на такого — и через секунду уже не вспомнишь ничего, кроме ресниц, ушей и театрально-крестьянской одежды.
Но ладно, парень! Гораздо больше меня впечатляет место, где мы находимся. Нас окружает трава разных оттенков зеленого: изумрудная, болотная, салатовая, бирюзовая. Высокая, низкая, с заостренными кончиками, зазубренная, овальная… Огромные, ярких расцветок цветы, размером с мою голову, наводят на мысли об иллюзии, зрительном глюке.
Трава в феврале, цветы, да еще такие диковинные… Я в Ботаническом саду? Гляжу наверх, ожидая увидеть крепления стеклянной крыши, но вижу небосвод. Почему-то, правда, нежно-сиреневого оттенка. И три серебристых солнышка, слепящих глаза даже сквозь закрытые веки.
— Наконец-то, проснулась! Вздремнула немного, а теперь пора за дело! Успех стучится только в дверь трудолюбивых! — с нажимом изрекает ушастик.
— А какое у нас с тобой дело? — уточняю, с любопытством рассматривая на себе длинную, бежевую юбку, по краям покрытую затейливым темным узором. Птички, цветочки… Провожу ладонью по ткани — хоть и похожа на лен, наощупь больше напоминает прохладный, гладкий шелк. Я походу в этом сне тоже в театральной постановке участвую.
В завершение образа на ступнях красуются порядком стоптанные мокасины. Тяну к ним тяжелую кисть, чтобы потрогать. Это настоящая замша: очень плотная, невесомая и мягкая одновременно. Дергаю вялыми, непослушными ступнями, кручу-верчу, как в суставной гимнастике, но обувь ничего не пережимает, продолжая при этом нежно обхватывать ногу. Прелесть, а не обувка… в отличие от телесных ощущений. Ни разу мне не снилась разбитость в лепешку и самочувствие вхлам! Во сне меня убивали, случалось, но как-то безболезненно и практически неощутимо. Свинцово-неуклюжего тела в эфемерных материях сна мне никогда не доставалось.
— Какое у нас дело?! Ты… — удивленно бормочет парень. — Но ты же всегда впереди всех шла… Всегда пример показывала… Сама меня учила: мы все устаем, но, когда продолжаем идти вперед, открывается вторая струя силы. Не сдавайся, если устала! Иначе течение ленности отнесет тебя назад.
На этих словах грустно вздыхаю. О, если бы это было правдой: я закрываю глаза и течение ленности мягко волочит мое тельце назад в новый офис. Или пусть даже в старый. Мне не принципиально!
Смыкаю веки, упрямо надеясь, что этот сон вот-вот закончится, но свет трех солнц по-прежнему врезается в сетчатку сквозь кожу век, незнакомые, сладкие ароматы дразнят носовые рецепторы, а приставучий, настырный парень продолжает бубнить, взывая к моей совести. Порывается со мной куда-то идти. Умоляет сфокусироваться на деле. Сквозь приятный в общем-то баритон проскальзывают по-бабьи истеричные нотки.