Когда говорит кровь (СИ)

С начала на фреске было изображено, как изгнавшие Синклит сановники, по большей части дажсуры, укрывают плечи порфирой и возлагают золотой венец на чело юного Келло Патариша — дальнего и, вероятно, последнего прямого родственника Ардишей. Потом уже сотни людей несут его на троне по улицам Кадифа, а тысячи тянут к нему руки, пытаясь дотронуться до края его одежды, сливаясь в единый и бесконечный поток. Горожане видят в нем надежду, видят избавление от тягот смуты и гражданской войны, от голода и разорения, но сам он испуган и одинок, а на лице его нет ничего, кроме отчаянья и обреченности. И вот следующий сюжетный поворот — войска Эйна Айтариша разбивают милеков, и они, спасаясь бегством, штурмуют последние корабли, даже не замечая, как затаптывают в грязь своего самодержца.
Всё же произошедшие больше тридцати лет назад события, которые иногда называли «джасурским мятежом», до сих пор будоражили людей его крови. Особенно таких, как Лиратто Эви. Поэты, музыканты, художники и философы никак не могли забыть, что все движение милеков, весь период их краткого правления в Кадифе, были вдохновлены одним единственным человеком — джасурским поэтом Шентаро Миэди. В своих стихах он создал удивительный по силе и яркости образ справедливого царства и воспевал самодержавие, как единственно верную форму правления, а служение и долг — как главные человеческие добродетели. Увы, как и положено романтику, своей смертью он опроверг многие постулируемые им идеалы. Когда началось Кадифское сражение и стало ясно, что милеки его проигрывают, Шентаро Миэди, что вдохновлял солдат, читая им стихи о торжестве человеческого духа над страхом и смертью, бросился к кораблям, где почти сразу был заколот дезертиром.
Пройдясь вдоль всей неоконченной фрески Великий логофет, остановился возле побелки.
— Возможно, тут как раз осталось место для дел грядущих, но весьма скорых. Для наших дел.
Эпарх заулыбался.
— Триумф и гавань… Даже в таких тонких материях как искусство, Джаромо Сатти ставит дела на первое место.
— Всё так, драгоценный Киран, а посему, предлагаю чуть ближе прикоснуться к их исполнению.
— Ну что же, раз они не ждут, то пройдем в малую залу. Там нас точно никто не потревожит, а ещё, там можно присесть. От осмотра работы мастера у меня что-то совсем разболелась нога.
Прихрамывая и опираясь на трость, он пошел к дальней двери, за которой находилось небольшое помещение, с переливающимся фонтаном, лежанками и вечнозелёными растениями в больших расписных горшках по краям комнаты. С явным мучением, эпарх Кадифа уселся на одно из лож и начал потирать левое колено.
— Боль так и не отступает?
— Боюсь, она стала даже сильнее, чем раньше. Но хуже всего, что теперь к левой, решила добавиться и правая нога. Проклятая подагра. Говорят, она может пожрать все суставы. Знаешь, Джаромо, многие люди убеждены, что за деньги можно купить все. Любые блага, удовольствия, счастье, обожание, дружбу, преданность. Даже любовь. Но за время своей болезни я сильно разуверился в этой житейской мудрости. Сколько бы я не платил лекарям, лучшим лекарям, что имеют славу чуть ли не чудотворцев, легче мне так и не становится. Да и по большей части вся их помощь сводится к советам отказаться от вина, соли и мяса, при регулярных растираниях какой-то пахучей гадостью. Так какой тогда прок от всех денег, если я не могу купить избавление от боли? Чем я отличаюсь от уличного попрошайки, что сидя в канаве, скребет язву кусочком битой черепицы?
— Хотя бы тем, что свои муки ты переносишь во дворце и в окружении сотни готовых выполнить любой твой каприз рабов. Все же страдание в роскоши и страдание в канаве полной нечистот, суть несколько разные формы страданий, дорогой Киран.
— И вновь я повержен твой проницательностью, Джаромо. Конечно, ты прав. Болезни богача и болезни нищего невозможно сравнивать. И в отличие от нищего, у меня и правда есть шанс на исцеление. Ведь мне доступно всё и может есть в этом мире лекарь, который изгонит из моего тела подагру. Но могу же я немного пожаловаться тебе на свой недуг?
 
— Безусловно! И в твоём распоряжении не только моё внимание, но и любая возможная и невозможная помощь, кою я могу тебе предложить.
— О да, Джаромо. Ты любишь помогать. А потом требовать должок. И требовать так, что ещё ни одному твоему должнику не удалось избежать назначенной расплаты.
— Ты слишком жесток и предвзят ко мне Киран! Многим я помогал безвозмездно и лишь по зову долга и собственного сердца!
— Вероятно, их время платить просто не настало. Или же они расплатились с тобой и не подозревая об этом. Как, к примеру, глубокоуважаемый господин Айтариш, да смилостивятся над ним все боги разом. Говорят, он покинул-таки свой пост. Кстати как его здоровье?
— Увы, весьма и весьма плохо. И сам он, вероятно, уже стоит у порога смерти. Печальной и скорбной. Но всё же, как бы не был тяжек недуг многоуважаемого и горячо любимого нами Эйна Айтариша, он счастлив и весь пронизан пылким желанием отправиться в свое новое приморское имение.
— Есть ли у него там шанс на исцеление?
— Боюсь, что он уже безнадежно упущен. Этот храбрейший и прославленный полководец слишком затянул со своей… болезнью, и кажется, она уже приняла необратимый характер.
— Жаль, он был действительно выдающимся полководцем и воином в своё время. Но он прожил яркую и довольно долгую жизнь, а своими поступками и так обеспечил себе вечную славу и бессмертие в человеческой памяти.
— И скорбь наша будет безмерна, когда последний вздох слетит с его губ, а дух его отправится в страну теней.
— Да, безмерна и глубока. Я даже буду ратовать перед коллегией об объявлении траура, когда этот день настанет и лично пожертвую для похоронной церемонии, ну… скажем двадцать белых быков.
— Весьма щедрый жест, милейший Киран, который, безусловно, по достоинству будет оценен его семьей и друзьями в Синклите. Но боюсь, что судьба достопочтенного господина Айтариша уже отщепилась от наших насущных и первостепенных забот.
— И вновь я должен с тобой согласиться. Как бы не был приятен наш разговор, у меня, да и у тебя тоже, ещё есть дела, не терпящие отлагательств. И так, по вопросу празднования. Город сможет покрыть примерно четверть затрат на триумфальное возвращение моего племянника. В частности коллегиалы согласились полностью организовать раздачу вина и хлеба, но оливковое масло, брынзу и сухие фрукты придется покрыть либо за счет казны, либо за наши деньги, либо от них отказаться. Тоже касается и выступлений. А вот организацию площадок и укрощение их и Царского шага, город готов разделить. Ну, а что касается памятной стелы — то все расходы на его изготовление уже взяла на себя семья Туэдишей и Северный купеческий союз. В качестве благодарности за новые рынки и столь долгожданную победу над харвенскими дикарями.
— Это крайне приятные новости. Тогда я могу заверить, что все финансовые вопросы касающиеся украшения города, оставшихся затрат на угощения горожан, а также на ритуальные жертвоприношения казна возьмет на себя.
— Хм, и что, ни казначей, ни старейшины не будут против? Синклит выступал против этой войны.
— Он выступал против войны, но не против победы. К тому же, милейший Киран, старейшины удивительно плохо умеют считать деньги, если они, конечно, не падают в их личные сундуки. А что до казначея, то он обязан мне столь многим, что если я прикажу ему открыть передо мной сокровищницу и завязать себе глаза, единственное, о чем он спросит, так это не принести ли мне мешок побольше.
 
— Порой меня немного пугает то, как вольно ты обращаешься с деньгами государства.
— Эта вынужденная и совершенно необходимая вольность, ибо каждый мой вздох и каждый помысел посвящен лишь благу нашего государства! Как и семье Тайвишей. Кстати, мой любезнейший Киран, я должен признаться, что искренне поражен твоими успехами. Я был убежден, что коллегиалы проявят куда большую скупость и упрямство.
— А они и были упрямы. Но мне удалось их убедить, что упрямство не всегда является добродетелью. Но на самом деле, они тоже ждут этого дня. Понимаешь ли, Джаромо, город истосковался по триумфам и военным праздникам. Большинство жителей Кадифа последний раз видели как ряды поверженных врагов, ведутся по Царскому шагу более двадцати лет назад, а многие и вовсе не застали ничего подобного. Это при Ардишах триумфы проводились каждый пятт-семь лет, а последние девятнадцать лет нашей жизни были весьма… мирными. Конечно, после всех ужасов смуты, гражданских войн и восстании Царицы Дивьяры или Мицана Рувелии, такая передышка была благом и благословением. Но, увы, привыкая к вкусу мира, мы стали забывать, насколько сладок вкус у победы.