Заступа
Анна вдруг разрыдалась, рушник съехал по пепельным волосам на худенькое, остренькое плечо. Она подняла лицо, синее пламя в глазах угасло, рассеялось без следа.
– Я… я помню… я вспомнила, – выдохнула она. – Господи, что же я натворила?
– Сработало? – удивился Бучила. – А я сомневался, думал, бабкины сказки. Оказывается, и правда намоленное полотенце творит чудеса.
– Вспомнила, вспомнила. – Ледяная дева обмякла. – Не Анна я, Катерина. Отца помню, братьев и мать. Вспомнила… Зима лютая, деревья утопают в снегу, каркает воронье. Везут меня в лес, а я плачу, знаю, что не вернусь. К елке привязывают и уходят, а я кричу, пока не разрывается рот. Холодно… холодно… ночь. Холодно… Сердце каменеет и превращается в лед. И кости мои до сих пор под корнями гниют. Елки той давно уже нет, а я все брожу по лесу, плачу, согреться хочу, а все не могу… Холодно… – Она посмотрела на свои окровавленные руки и перевела взгляд на Руха: – Чудовище я.
– Эка невидаль, а кто не чудовище по нынешним временам? – вздохнул Бучила и пнул обезглавленный дядюшкин труп. – Он еще большее чудище, да и я поганая тварь. Одно отличает – ты способна любить. Видел, как по родителям убиваешься.
– Матушка, батюшка. – Снегурочка всхлипнула и поползла к висящим бабке Матрене и деду Кузьме. Бучила сходил в избу, нашел свечу, запалил огонек и вернулся, переступая через наваленных мертвецов. Граф Донауров сидел у стены с залитым кровью лицом. Рядом скорчился Старостин, пытаясь закрыть графа собой. Оба израненные и оглушенные взрывом.
– Идти можете? – спросил Рух, сунул свечу в щель и, не дожидаясь ответа, вздернул обоих за шкирки. – Быстро, пшли вон, и чтобы больше я вас не видал.
– С-спасибо. – Донауров ухватил его за рукав.
– Вали отсюда, сиятельство. – Бучила пихнул графа в спину.
– Я твой должник. – Старостин задержался на выходе, кривясь набок и закусывая от боли губу. – Если б не ты…
– Да-да, вы бы сдохли, а может, и к лучшему. Все, дуй отсюда, мне такие полудурки в должниках не нужны. Иди-и! Говорю, на хер пошли и живей!
Две понурившиеся фигуры вывалились на улицу.
– Эй, графенок, – окликнул Бучила. – Впредь за родственничками приглядывай. И запомни: если будешь дальше забавляться охотой на нечисть, рано или поздно снова превратишься из охотника в дичь, и меня рядом не будет.
Ответа дожидаться не стал. Если умный – поймет, если нет – горбатого могила исправит, знать, написано на роду. Снегурочка застыла перед мертвыми стариками, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Рух не мешал. Взял свечу и бросил в кучу лежалого сена. Огонь занялся несмело, словно не веря в собственное счастье и осторожно пожирая сухие травинки одну за другой. Пламя фыркнуло и разрослось, облизывая бревна стены. Снегурка не двигалась, скорбная, возвышенная и невесомая. Рух хотел еще раз увидеть красивейшее на свете лицо, хотел услышать голос, похожий на звон ледяных колокольчиков, но Анна не обернулась и ничего не сказала. Анна застыла. Несчастная, загубленная душа, обреченная людьми на вечные муки. Чудовище, поневоле обретшее память и ужаснувшееся себя.
Бучила пошел к выходу, и тут за сапог уцепились.
– П-помоги, спаси, Христом Богом прошу…
На полу корчился и стонал Карл Альбертович, лишившийся ног. Загустевшая на морозе, вязкая кровь лилась из культей, оставляя багровые полосы.
– Я бы с радостью, да спешу, извини. – Бучила вырвал сапог.
– Уб-бей, убей, – взмолился Веденеев, с ужасом косясь на разраставшийся жаркий огонь.
– Да ты что, мил человек, ополоумел? – возмутился Бучила. – Я в жизни мухи пальцем не тронул. Выдумал тоже, живого человека убить. Не, брат, то бес через тебя меня, праведника известного, толкает на грех. Давай выздоравливай.
Рух, брезгливо сплюнув, покинул пылающий дом. Из щелей и окошек скотного двора рванулось гудящее пламя, оранжевые всполохи расцветили скованные морозом, остекленевшие небеса. Анна не вышла. Могла спастись, и Рух не смог бы ей помешать. Да и не стал бы, чего уж таить. Но Ледяная дева осталась с бабкой Матреной и дедом Кузьмой. Тонкая нить, связавшая их, оказалась крепче любых проклятий и самого черного колдовства. Крыша обрушилась, взметнув в темноту вихрь колючих огненных искр.
Той ночью в Нелюдово прибавилось пепелищ и горелых костей. И рассвет был кроваво-алый. Слухи ходили разные, но никто ничего не узнал. До новолетия оставалось два коротеньких дня. И люди, как у них водится, жили надеждой. Ведь новый год всегда лучше старого. Или не лучше, тут уж как повезет. Но если не верить в чудо, на кой черт вообще тогда жить?
Придет серенький волчок…
На море, на Окияне, на острове Буяне, на полой поляне светит месяц на осинов пень, в черен лес, в гнилой дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый; а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит. Месяц, месяц – волчье солнышко! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада, чтобы они серого волка не брали, шкуры теплой с него не драли.
Примороженное хрустальной корочкой зимнее солнышко превратило лес в сказочные палаты невиданной красоты. Серебреные инеем хмурые елки горделиво осанились, нарядившись, словно девки на посиделки. Суровыми стражами торчали обломанные летней бурей кривые стволы. Шуба мха, затянувшая буреломы, переливалась россыпью студеного жемчуга. В густом рябиннике, на краю Хорицкого болота, дралась и кормилась стая озорных свиристелей, оглашая округу суматошными трелями. Наташка Клюева зажмурилась, на миг представив себя княжной али маркизой какой, непременно в корсете и с бледным лицом. Идет она такая вся из себя по королевскому дворцу, а ей поклоны все бьют и глазов не смеют поднять. И платье по полу шуршит ширк-ширк, и каблучки, как копытца, стучат тук-тук. А впереди ждет взаправдашний принц, и конь у него непременно белый-пребелый, только принц скакуна с собою не взял, ведь негоже во дворец-то с конем. Смотрит принц на Наташку с любовию и говорит…
– Я иду искать! – крик подружки Матренки вырвал Наташку из сладкой мечты, вытащил из дворца, бросил обратно в подмороженный лес. Была княжна, а стала обратно Наташка Клюева, десяти неполных годков из села Нелюдово, что стоит на Мсте-реке и никаких не знает горев. Эх, интересно, чего принц там сказал… Охохонюшки, ох.
Наташка юркнула в заросли, сбивая стеклярусные бусины льда, густо облепившие сухую траву. Декабрь-стуженик за половину перевалил, а снега как не было, так и нет. Зима нынче выдалась поздняя, и Наташкина бабушка Авдотья, лежа на печке, целыми днями только и сокрушалась про грядущий неурожай. А неурожая все боялись пуще чудищ, которые в лесе сидят. И Наташка боялась, помнила, как два лета назад мать щи из коры сосновой варила с травой-лебедой. От тех щей помер Наташкин младший братишка, а у самой Наташки ножки тонкие-перетонкие стали, а живот раздулся, словно у лягухи какой. Оттого, видать, матушка и велела бабушке помалкивать и людей не пугать.
Да и чего пока говорить? Сейчас время сытное, и Рождество близко, а что снега нет, то даже и хорошо. Подрядилась Наташка с вредной теткой Евдокией и другими соседками за клюквой ходить. Три бабы, девчонки да охраной два мужика, дядьки Силантий и Прокл с самострелами. Село совсем рядом, нечисть летняя по берлогам спать расползлась, а зимняя еще не явилась, а все одно опаску надо иметь. Ягода уродилась красная, спелая, примороженная, сладости поднабравшая, знай собирай, сама просится в кузовок. Руки только зябнут, да чего уж теперь. Клюковку Наташка на базаре продаст, а на денежку купит иголок, бисера да ленточек всяких. А бабушке пряник, чтоб на печке было слаще лежать. Наташка быстро ягоды набрала, Матренке помогла, да и затеяли подружки в прятки играть. А скоро уж и домой.
– Девочки, на виду будьте, слышите? – донесся голос тетки Евдокии.
– Слышим! Будем! – отозвалась Матренка, звонко захрустела смерзшаяся трава.