Заступа

– Я не это… – зачастила Лукерья. – Ты, Заступушка, не подумай, я мужнину честь свято блюду. Есть у нас Малушка Шныкова, через два дома живет, так вот она…
– Позже познакомишь с Малушкой, – прервал Рух. Послушать о веселом распутстве Малушки Шныковой было заманчиво, но не сейчас. – Одна живешь?
– С матушкой и батюшкой, Невзор и Матрена Моховы, знаете? – Лукерья снова смутилась. Понятно: при живом-то муже у родителей жить. – На сносях была, за коровкой стало дюже трудно следить, в отчий дом и перебралась. Долго мы ребеночка ждали, я и в церкви Богоматери кланялась, на святые источники хаживала, снадобья всякие пользовала – воняла гадостно, а толку-то нет. Уж и не чаялись, Петр Лексеич через то горевал. А тут гляжу, батюшки, кровя из меня перестала идти, грудь округлилась, а потом, святые угодники, живот растет и растет!
– Думаешь, они виноваты? – перебил Рух.
– Кто?
– Святые угодники.
Лукерья поперхнулась, но тут же вымучила улыбку.
– Шутишь, Заступа-батюшка? Обрадовалась я, скрывалась от всех, сглаза боялась, пока матушка не приметила. Скоро Петр Лексеич приедет с деньгой, а тут счастье како!
– Точно приедет?
– А как не приехать? – искренне удивилась Лукерья. – Он у меня… он у меня… Подарков воз привезет!
Рух скептически хмыкнул. Этих баб поди разбери. Как своего Петра Лексеича помянет, аж голову в плечи втягивает, и боится, и уважает. Вот она какая – любовь. Век бы ее не видать…
За беседой вышли к Нелюдову. Чахлый лес сменился свежей вырубкой и полями с успевшими проклюнуться зелеными игольями ржи. Черный тын белел свежими кольями, пахнув стружкой и сосновой смолой. Первым делом, еще до пахоты, бросив дела, подновляют ограду, меняют сваи, чистят ров от ряски и дохлых лягух. Тут вопрос выживания, мать его так. Село без стены, что воин без доспеха. Так на Руси испокон веков повелось. Придя на новое место, люди ютились в шалашах, пока мужики огораживались частоколом повыше да покрепчей, следом ставили церкву. Церковь и стены отделяли от темного страшного леса, где за каждым деревом пряталась смерть. Лес выжигали на версты вокруг, чаща отступала, но страх оставался, поселившись в самых укромных уголочках крестьянской души. Редкие деревушки, забравшиеся в дебри, считались проклятыми, их жителей чурались и сторонились, почитая за ведьм, лиходеев и колдунов. Если начинал падать скот и люди покрывались гнойными язвами, если дождь хлестал беспрестанно, побивая посевы, или приходила страшная засуха, лесные деревеньки занимались огнем. Тех, кого пламя минуло, поднимали на вилы. Помогало редко, но на душе становилось легшей.
Воротный страж, лохматый и здоровенный, подслеповато прищурился.
– Ты что ль, Лукерья.
– Будто не видишь, Спиридон.
– Куды ходила?
– Твое дело какое?
– Мож и я б с тобою сходил.
– С козой своею ходи.
– Опосля прибежишь, а я и не посмотрю, у меня гордостев выше краев. С тобой кто?
– Заступа.
– Хххр. – Спиридон подавился слюнями и обмер. Бучила неспешно проследовал мимо. Он жутко не любил приходить в Нелюдово днем: лишнее внимание, охи и ахи, преждевременные роды у особливо впечатлительных. Ну и точно. Не успели отойти от ворот, следом пристроилась свита из старух, детей и воющих псов. Встречный народ шугался с дороги, Заступу встречали поклонами в пояс, а вслед плевались, осеняясь крестом. Во, молодцы. Как волколак заведется или полудницы начнут баб в поле жрать, так Заступушка помоги, Заступушка защити! А тут морды воротят, вот и делай добро.
– Заступа, Заступа идет! – По улице с криками брызнули мальчишки.
Особо оборзевшая шавка с рыком бросилась под ноги, клацнула желтыми клыками и унеслась, оставшись довольна собой. Дальше пошли с музыкальным сопровождением. Объявился деревенский дурачок Прошка, неистово колотя засаленной деревяшкой в бубен, обвешанный бубенцами. Рух поглубже втянул голову в плечи.
Прошка заскакал полоумным козлом и заголосил:
 
 
     А у нас, у упыря,
 
     Вчерася жинка родила!
 
     Дите отца увидело,
 
     «Кол! – кричит. – Несите-ка!»
 
 
Бучила одарил придурка коротким, полным ненависти взглядом. Прошка нещадно пришамкивал, орал неразборчиво, но суть, к сожалению, Рух уловил. Понятно – дурак, но неужели страх совсем потерял? Кутенок безмозглый, и тот переживает за жизню свою, а этот куда? Рух представил, как молниеносно вцепляется дурню в тонкую шейку. Крики, вопли, кровища. А потом бубен в трубку свернуть и в задницу запихать. Скоморох поиметый.
 
– Давай, Прохор, ишшо! – подначили из толпы.
Прошка и рад стараться, топнул ногой, пошел вприсяд.
 
 
     Шел я лесом, видел чудо:
 
     Упырихи две сидят!
 
     Зубы черные, гнилые,
 
     Лошадиный хер едят!
 
     У-у-уха!
 
 
По толпе прошелестел одобрительный смешок. Рух задумчиво потрогал левый клык кончиком языка. Интересно, сам сочиняет, сука? Одаренный паскуда, самородок нелюдовский. Надо будет надоумить его в Москву податься, про царя Ивана частушечки петь. Там по заслуге и наградят. Царские палачи страсть выдумщики какие по части наград.
– Ой, Прошка, бедовая голова! – понеслось из толпы.
– Жарь давай!
– Потеха, браты!
Проха радостно загыгыкал, пустив от удовольствия зеленую соплищу по жиденькой бороде. Картинно отставил ногу, вдарил в бубен и завопил:
 
 
         Хороша наша деревня,
 
         И святой у нас народ!
 
         Кто ворует, кто блудует,
 
         Кто покойничков етет!
 
 
Новая частушка прежнего успеха не возымела. Мужики недобро насупились, бабки зацыкали. Толпа отстала, позади затеялась сумбурная толкотня. Послышались вязкие, словно в тесто, удары. Благодарные односельчане мяли комедианту бока.
Улица вильнула в сторону, с дороги врассыпную разбежались пестрые куры. Из-за ближайшего забора неслись сдавленные ругательства, стук и бряканье. Прерывистый мужской голос прокричал, надсадно дыша:
– Ужо, охальницы, я до вас доберусь! Старуха, тащи топор!
Лукерья торопливо шмыгнула в неприметную калитку, Бучила за ней. Уф, отвязался от почитателей, холера их забери. Во дворе давился лаем косматый страшенного вида кобель. Учуяв вурдалака, коротко взвыл и, поджав хвост, улизнул в конуру. На крыльце бушевал тощий невысокого роста дедок в портках и исподней рубахе. Сухонький кулачок сотрясал дверь потемневшей от времени, крытой соломой избы. Рядом, хромым воробушком, скакала старушка в сбившемся на затылок платке, приговаривая:
– Успокойсь, милостивец, успокойсь!
– Топор неси, дура! – заорал дед и примолк, заметив гостей. – Лукерья?
– Я батюшка, я… – Лукерья всплеснула руками. – Вы чего это тут?
– Малушка с Ульянкой, шкурины драные, из дому нас со старухой обманиной выманили да затворилися изнутри! – Дед замахнулся на бабку. – Все ты, мохнатая сатана!
– Пощади, милостивец! – Бабка резво отпрыгнула, прикрывая голову.
Лукерья охнула, побелела и чуть не упала, схватившись за перила крыльца.
– Топор неси, гадина, всех покрошу! – Старик уставился на Бучилу и упер руки в бока. – Ты кто таков?
– Здравствуйте, – застенчиво поприветствовал Рух. – А я, знаете ли, Заступа местный, вот, решил заглянуть.
– Заступа-а? – Дед смущенно кашлянул в жилистый кулачок.
– Привела, батюшка, Заступу, как есть привела. – Лукерья справилась с приступом внезапной слабости, коршуном взлетела на крыльцо и рухнула в ноги отцу. – Одна надежа у меня на него. Не губи, батюшка. Митюнюшка где?
Старик недобро глянул на Руха и сказал, ровно плюнул: