Дразнилки (СИ)

– Чёрта с два я вам умру здесь!
Алла кое-как ухватилась за дверную ручку. В ногах что-то хрустнуло, по телу пробежала острая боль. Тяжело было стоять на коленях, тяжело было двигаться. Левая рука вдруг как будто отключилась и безвольно упала вдоль тела. Дрожащей правой с третьей или десятой попытки вставила ключ в замочную скважину, провернула. Дверь под тяжестью резко открылась внутрь, Алла упала, разбив нос в кровь о пол. Боли не чувствовала – или просто смирилась с тем, что боль сейчас и так во всем теле.
В квартире было холодно, тарахтел кондиционер. Холод этот чудесным образом слился с холодом внутри Аллы и принес облегчение. Ложное или настоящее – не разобрать. Такое случается, когда кажется, что всё стало хорошо, а на самом деле судьба лишь отсрочила приговор, дала передышку на пару мгновений, чтобы потом опустить топор на замерзшую шею.
Несколько секунд Алла лежала без движения, размышляя, что не хочет больше никогда подниматься. Стало хорошо и приятно. Стало так, будто старший брат жив, дочь жива, мир вокруг расцветает летом, запахами черешни, арбузов, вареной кукурузы и моря. 
Однако же поднялась и поползла вдоль стены. Тёплая пока ещё кровь текла из носа, попадала на губы, капала с подбородка. Кровь на вкус была как реальность.
Правая рука онемела тоже. Алла ввалилась в комнату, извиваясь как червь поползла к крепости из одеял и стульев. Забралась внутрь, ткнулась лицом в мятые подушки, застыла, не дыша.
Появилось осторожное, пугливое чувство надежды.
Холод не отступал, но и не поднимался больше. Застыл где-то в позвонках, покалывал в подушечках пальцев, за ушами и под веками.
– Уходи, – прошептала она.
В комнате был кто-то ещё. Алла почувствовала его присутствие и живо представила, как жирная тень наползает на палатку, как длинные пальцы водят по одеялу, а пытливый взгляд пытается забраться внутрь.
– Мы не попрощались, Элка! – произнес из глубины комнаты мальчишеский голос, забытый. – Я не успел, помнишь? Мама с отчимом вызвали такси, загрузили меня на заднее сиденье в полшестого утра и увезли на вокзал. А ведь так хотелось!
Это был июнь. Температура на солнце в обеденное время превышала сорок градусов. Да и тень не спасала, потому что жара и духота проникали в каждую щель, в каждую пору, сочились сквозь трещины в асфальте, выдавливали из кожи соленый пот. Элка с утра ждала Лёву Выхина, чтобы отправиться с ним в лес на поиски брата. Волонтеры уже пару месяцев как перестали реагировать на её просьбы, а вот Лёва отзывался, помогал, бродил по оврагам и чащам, терпеливо изучал кустарники, высохшие ручьи, овраги. 
Лёву Элка любила – так ей казалось. Но любовь эта была не подростковой, а глубокой, сильной, будто после исчезновения брата все её чувства одновременно направились на Лёву. Несколько раз Элка хотела поделиться этими чувствами, но боялась, оттягивала время. Иногда намекала – неумело и, наверное, не слишком доходчиво. Лёва или не понимал, или не замечал. Но он неизменно приходил каждый день и старался проводить с Элкой всё время. А это что-то да значит, верно?
Вот только в то июньское утро он не пришел. После завтрака Элка быстро собрала походный рюкзак, взбежала на пятый этаж. Дверь открыла мама Лёвы, пригласила внутрь. Там, в коридоре, она торопливо объяснила Элке, что сын уехал к бабушке, потому что южный климат ему не подходит, от ужасной жары у Лёвы постоянно кружилась голова, случалась рвота, он стал вялым и плохо соображал. Решено было отвезти его до конца лета обратно на север, чтобы пришел в себя.
Элка выслушала, а потом отправилась в лес сама. Долго брела между деревьев и кустарников, по знакомым вытоптанным тропинкам, вышла к реке и там, усевшись на гальку, начала плакать. Шум воды заглушал плач. Можно было наплакаться вволю.
Если после исчезновения брата в душе как будто образовался шарик пустоты, то сейчас он лопнул, выпуская ядовитую беспросветную серость. Казалось, в мире больше не осталось никого, кому бы Элка могла доверять.
– Хочешь, поговорим сейчас? Попросим друг у друга прощения?
 
…голос Лёвы Выхина раздался едва ли не у самого уха. Алка шевельнулась, повернула голову и посмотрела на бледно-серые одеяла, развешанные вокруг на стульях. Холод отступил, онемение постепенно проходило. Она поднесла правую руку к глазам, пошевелила пальцами, кожа на которых сморщилась и раскраснелась. 
– Выйди, Элка, я хочу рассказать всё, что не успел. Как скучал и вспоминал. Как боялся вернуться, потому что разбил тебе сердце.
– Врёшь ты всё, – пробормотала Алла. – Нет тебя больше. Мы выросли и постарели.
Мальчишка рассмеялся, звонко и весело. По одеялам над головой прошла лёгкая рябь. Появилась тень – настоящая, а не выдуманная – тонкие чёрные пальцы гладили поверхность одеяла. Им ведь ничего не стоило сломать крепость. Взять и сломать!
Но они не могли. Потому что Выхин каким-то образом создал защиту. Психологическую ли, магическую, не важно. Крепость действительно защищала.
– Нам не о чем разговаривать, – повторила Алла. – Убирайтесь.
Смех прервался. Вместо него раздались десяти голосов одновременно. Детские и взрослые, мужские и женские. Они говорили вразнобой, но чудесным образом сливались в унисон.
– Действительно, зачем мы тратим на тебя время? – голоса заполнили квартиру, но не проникли в её голову, не завладели её мыслями. – Ты не вкусная, Элка. В тебе нет ничего больше, никаких эмоций. Только серая пустота, да воспоминания. Тьфу, гадость. Счастливо оставаться.
И они замолчали разом. В голове зазвенело от неожиданной тишины. Тут только Алла поняла, что всё это время лежала напряженная, готовая вскочить в любую минуту.
Расслабилась. Уронила голову на подушку. Пошевелила ногами, радуясь простым движениям.
Ощущение чужого присутствия прошло. В квартире Выхина снова было пусто, тихо и жарко.
2. 
Игнат Викторович услышал, что его кто-то зовет, когда возился с шампиньонами.
Лето выдалось жгучее, жаркое, не щедрое на дожди, из-за этого любые грибы найти было сложно. Шампиньоны прятались в глубоких густых чащах, где еще сохранялась тень, было влажно и по-человечески приятно. Эти места надо знать, не всякий добрался бы сюда.
Вот Игнат Викторович знал и добирался. За полвека, проведенные в южном городке – приехал в двадцать лет по срочной службе, да так тут и остался – он изучил лес вдоль и поперек, знал все грибные и ягодные места и мог добыть шампиньонов на ужин даже в самую удушливую жару.
– Дяденька, поделитесь?
Подростковый голос прозвучал из-за деревьев. Игнат Викторович вскинулся, испуганно озираясь. От города он забрел километров на пять и не ожидал здесь кого-то встретить. Туристы в чащи не совались, предпочитая проверенные тропы или – что ещё чаще – места, где можно было беззаботно пожарить шашлык и напиться, не схлопотав при этом тепловой удар.
– У вас много грибов, дяденька, – продолжал ломающийся на хрипоту, голос. – Дайте парочку, ну чего вам?
– Ты кто такой? – спросил Игнат Викторович. Рюкзак лежал метрах в трех, а в рюкзаке старый шведский нож, еще из Чехословакии. Почему-то подумалось, что нож сейчас не помешает.
– Я тут гулял, заметил вас. А ещё давным-давно видел, лет двадцать назад. Вы моложе были. Таскались с рюкзаком через площадь и обратно. Я вас рисовал в тетради, дяденька. Смешной вы такой были, в синих джинсах и дурацкой курточке…
Невидимый подросток звонко рассмеялся. Игнату Викторовичу на миг показалось, что смех рассыпался на несколько разных, помельче, и в этом многоголосье проступили злые, угрожающие нотки.
 
– Уходи отсюда, нечего тут детям делать.
Смех резко смолк. Игнат Викторович оглядывался, но не видел никого среди деревьев, будто пацанский голос существовал отдельно от обладателя.
– Да вы жадина, дяденька, – сказали из леса. – Жадина солёная, на костре варёная!
Игнат Викторович почувствовал жжение на левой руке, возле локтя, посмотрел: кожа пошла пузырями, вздулась и вдруг разорвалась, выпуская наружу куски белого варёного мяса. Боль ударила в голову, Игнат Викторович закричал, размахивая рукой, пытаясь стряхнуть наваждение. А уже на правой руке вдруг резко разбухли пальцы, как сосиски, и начали лопаться, с треском ломая ногти.