Переходы

Я не знал, что сказать, — молчание накрыло нас снежным одеялом. Нарушила его мадам Эдмонда.
— Можете без всяких ограничений пользоваться моим гостеприимством сколько вам вздумается, — произнесла она, опуская вуаль. — Вы здесь не пленник, вольны уходить и возвращаться. Милости прошу оставаться сколько захотите, отбыть в любой момент — сейчас, завтра или через неделю. Когда вы примете решение нас покинуть, вам предоставят экипаж и доставят в ваш отель.
«Ваш отель», — отметил я, не перебивая собеседницу. Она про меня знает куда больше, чем я про нее.
— Если же вы решите остаться, — продолжала она, — я раскрою вам все свои тайны, какие вы пожелаете раскрыть. Если же вы прямо сегодня решите вернуться к себе, мне остается вам сказать лишь одно.
— Позволите узнать, что именно?
Некоторое время она сидела совершенно неподвижно. Я ощущал, что она смотрит на меня неотрывно, хотя вуаль и скрывала ее глаза.
— Месье, попрошу выслушать меня внимательно. Все истории, которые рассказывала вам Жанна Дюваль, — от первого до последнего слова истина. Они не были плодами ее фантазии. Или галлюцинациями. Их не следует считать выдумками, измышлениями или ложью. Она не была безумицей, истеричкой или Шахерезадой. Не была призраком или привидением. Она возглашала правду. И вам, право же, следовало к ней прислушаться.
С невыразимыми грацией и достоинством мадам Эдмонда поднялась и, пожелав мне доброй ночи, двинулась к дверям.
В первый момент я утратил дар речи, но, впрочем, прежде чем она скрылась из виду, успел выпалить последний вопрос:
— Как так вышло, что вам это известно — про Жанну, про меня, про то, что между нами было?
Хозяйка дома замерла на пороге, не поворачиваясь ко мне, и ответила:
— Вряд ли есть нужда объяснять. Вы и так знаете. После чего она удалилась, мне же осталось лишь вернуться, с помощью Джакомо, в свои покои. Хотя я и проглотил изрядную дозу лауданума, заснуть в ту ночь мне не удалось — я блуждал по лабиринтам воспоминаний, которые после отъезда из Парижа всеми силами пытался выбросить из головы. Теперь же они вернулись настолько безудержно, что грозили полностью меня поглотить.
Утром меня разбудил кошмар. Я звонком вызвал Джакомо, который вновь помог мне подняться, принять ванну и одеться. Он докатил мое кресло до пустой гостиной, налил мне чашку чая. Эта комната была отделана красным деревом и бархатом и являла пример той же пышности, что и столовая. Снаружи вчерашний снег подтаял, растопленный солнцем последних дней зимы. Я сидел в кресле, потягивая чай, и в нетерпении ждал прихода мадам Эдмонды.
Она появилась несколько минут спустя, опять с опущенной вуалью. На ней было темное платье, столь же роскошное, как и накануне. Мы пожелали друг другу доброго утра, она опустилась в кресло рядом со мной — во всех ее движениях, как и накануне, сквозила шелковистая грация. Джакомо налил ей чаю. Я обратил внимание, что вуаль придает ей дополнительную власть, поскольку под ней невозможно различить, куда именно направлен взгляд. Желание наблюдать за хозяйкой я испытывал не из болезненного любопытства, а в силу тех лихорадочных видений, которыми полнилась для меня предыдущая, бессонная ночь. Вуаль делала любые наблюдения невозможными.
К разговору она вернулась только после того, как Джакомо покинул комнату.
— Вы лучше себя чувствуете, месье Бодлер?
— Отнюдь. Я очень скверно спал и едва способен двигаться без помощи вашего слуги.
— А в чем, позвольте спросить, причина вашей бессонницы? Может, ваша кровать вам не по душе?
— Кровать не имеет к моему беспокойству ни малейшего отношения — я, собственно, отродясь не видел другой такой же удобной. Дело скорее в загадке, которую вы мне вчера загадали.
— Это не столько загадка, сколько констатация факта.
— Нет, загадка, и на попытки ее разгадать у меня ушла вся ночь.
— В таком случае, боюсь, вы зря потратили время. Разгадка заключена в самой загадке.
На меня вдруг волной накатила раздражительность — давняя незадача, которая лишь усугубилась с годами. Дав ей отхлынуть, я продолжил:
 
— Вы утверждаете: все, что мне говорила Жанна, — истина. Не может быть, что все!
— Я сказала, что все ее истории — истина. Жанна была способна лгать, но в некоторых вещах слово ее было словом чести.
— Если вам, как вы утверждаете, ведомо все, ведомо вам и то, сколь фантастичны были ее истории.
— Мне известно их происхождение.
— Жанна верила в переселение душ!
— Да. Она это называла переходами.
— А вы утверждаете, что все ее истории правда.
— Именно так.
— Надеюсь, вы не поймете меня превратно, если я попрошу доказательств.
Мадам Эдмонд вздохнула.
— С чего же начать? Поведать вам про Коаху и Алулу, про их взаимную любовь? Или про остров Оаити, вождя Отаху и мудреца Фету? Поведать вам про «Солид», его капитана Маршана, корабельного врача Робле и матроса Жубера?
Я опешил.
— А альбатрос? Что вы про него знаете?
У меня сложилось отчетливое впечатление, что этим вопросом я выпустил стрелу, пронзившую ее вуаль. Голова ее упала на грудь.
— Ах, да. Альбатрос. Вы имеете в виду историю совы и крачки.
И она вновь подняла голову.
Мне не удалось скрыть удивления.
— Вообразить себе не могу, откуда вам так близко знакомы эти истории.
— Ах, Шарль, а если я вам это открою — ответом мне будет ваше обычное презрение?
— Жанна постоянно рассказывала сказки — бредовые, сумасбродные! — выкрикнул я, стукнув кулаком по подлокотнику.
Мадам Эдмонда сидела в полной неподвижности, а потом произнесла едва ли не шепотом:
— Вы помните вашу с Жанной последнюю встречу?
— Как я мог такое забыть?
— Многим вы про нее рассказывали?
— Никому.
Кому про такое расскажешь? Сгоришь со стыда.
— А если я вам ее опишу, вы примете это в доказательство?
Я кивнул.
— Да, полагаю, что приму.
Тем не менее мне не хотелось слышать.
— Вы только что проснулись от очередного кошмара — они приходили к вам каждую ночь. Жанна начала вас утешать, что делала на протяжении многих лет. Но в то утро вас было не утешить. Ее истории давно перестали приносить вам облегчение. А в тот раз вы были особенно безутешны. — Мадам Эдмонда помедлила. — Помните, как вы откликнулись?
Я смущенно кивнул.
— Да, — пробормотал я. — Боюсь, что помню.
— Вы вышли из себя. Сказали мне, что я истеричка, что вы упрячете меня в сумасшедший дом, что, если я не прекращу нести этот вздор, дорога мне в Сальпетриер.
Я повесил голову. Она говорила правду.
— Понятное дело, из себя вы выходили отнюдь не впервые. И ударили меня не в первый раз. За истекшие годы я получила от вас несчетное число тумаков. Но тот случай был особый, да?
— Да, — простонал я. — Да, воистину.
— Нового в нем было вот что: вы схватили свой ремень и принялись меня хлестать.
Я открыл рот, инстинктивно, чтобы вымолвить что-то в свою защиту, но лишь пролепетал нечто невнятное — подходящих слов не нашлось.
— Вы разорвали на мне платье сзади и принялись хлестать меня пряжкой, срывая кожу до лохмотьев. Помните, что вы при этом говорили?
— Я вас прошу, не надо…
— Вы говорили, что сечете меня как рабыню, что я и есть рабыня, что всегда рабыней и буду…
— Довольно! — оборвал ее я. Несмотря на все травмы, я вскочил с места и, опираясь на трость, захромал к окну, выходившему во двор. Боль, разрывавшая сердце, затмила боль в лодыжке.
— Вы хотите, чтобы я поверил, что вы Жанна? — Я посмотрел на нее, но ответа из-за вуали не донеслось. — Как такое возможно? Это вступает в противоречие со всеми фундаментальными законами природы — естествознания, физики. Я не способен поверить в то, что женщина, с которой я сейчас говорю, когда-то была другой женщиной, с которой я был близок, с которой разделил лучшие и худшие минуты своей жизни. Мне это представляется сущим вздором, злокозненным лукавством.
— Но вы же поэт, или вы не видите, что способность к переходу заключена во всякой человеческой душе? Или, глядя в глаза другому, вы не ощущаете на самом дне своего желудка устремление столь неотвязное, что оно вас пугает? Или не потому мы, находясь в светском обществе, вежливо отводим глаза, ибо, встретившись с чужим взглядом, испытываем странное головокружение? И не заключены ли в этом головокружении одновременно и страх перехода, и страх перед желанием совершить переход? Или души наши не тянутся одна к другой, взыскуя свободы перехода?