Переходы

Рисунок был готов. Я полил его морской водой, чтобы смыть лишнее и остудить покрасневшую кожу. Я не исполнил твоей просьбы и не изобразил Деву Марию. Я вытатуировал тебе глаз — прекраснее всех предыдущих. Я знал, что ты разъяришься, что последствий не миновать, но хотел, чтобы глаз этот был перед тобою всякий раз, как тебе доведется увидеть свое отражение. Пока ты живешь в этом теле, глаз будет с тобой, он будет ловить твой взгляд в зеркале, напоминая о нашем разговоре. Я протянул тебе зеркало, а сам взял другое, чтобы ты увидел отражение.
— Ты что натворил? — произнес ты, мрачнея. — Где Мария, о которой я тебя просил? Зачем мне этот жуткий языческий символ?
— В напоминание о том, кто ты на самом деле. — Если стоять на своем, может, удастся донести до тебя правду. — Тот юноша и есть ты. Ты и есть тот юноша. Я видела ваш переход, видела собственными глазами, и совершила переход тоже, потому что отпустить тебя одного не могла. — Ты молчал, но от меня не укрылось, что душа твоя ожесточается. Ты замер. — Я — Алула. Та, что любит тебя. Я последовала за тобой. Тоже совершила переход. Я здесь, с тобой. — Ты поднялся, взял рубаху, накинул на плечи, стоя ко мне спиной. Миг миновал, но даже понимание этого не могло меня остановить. Нельзя было останавливаться, не сказав всего, что тебе нужно было знать. — При переходе что-то пошло не так. Ты этого не помнишь — или вспоминаешь в одних только снах. Но знай, кто ты на самом деле: ты — Коаху, не забывай этого. Ты совершил переход и должен совершить его снова. Закон гласит: не совершай перехода без обратного перехода. Я — Алула, и я никогда тебя не брошу. — Ты все молчал, застегивал пуговицы на рубашке. — Нам нужно, пока не поздно, вернуться на остров.
Только застегнув рубашку, ты повернулся ко мне и с дрожью в голосе произнес:
— Попомни мои слова, Жубер: ты будешь за это наказан. Ты безумец и глупец, и ты унизил человека, который спас тебе жизнь.
А потом ты ушел во тьму, даже не обернувшись. К концу того же дня ко мне подошел боцман Икар.
— Чего ты наговорил Робле? — спросил он.
— Ничего особенного.
— Как бы то ни было, он пожаловался капитану. Больше не смей с ним разговаривать. Посмеешь — будешь бит плеткой, и на сей раз выхаживать тебя Робле не станет.
Мы дошли до Макао, но там дела обернулись только хуже. Всего за несколько недель до нашего прибытия китайский император даровал России монополию на торговлю мехом. После бесплодного месяца, проведенного за починкой судна, — второсортный мех подгнивал в трюме, а настроение на палубе следовало его примеру — мы направились к французской колонии Иль-де-Франс у восточного побережья Африки. Почти три месяца простояли в Порт-Луи, пережидая самые суровые летние шторма, другие матросы отводили душу в портовых тавернах и борделях, меня же снедала печаль, ибо то, что предстало моим глазам на этом острове — бедность, болезни, рабство, — показалось мне предвестием судьбы моих соплеменников. Встречи с тобой стали большой редкостью. Ты пребывал среди главных, посещал колониальных чиновников и владельцев плантаций, развлекался на балах и приемах у них в поместьях на окрестных холмах.
По окончании сезона штормов мы опять вышли в море, и только когда Иль-де-Франс превратился в синюю чернильную точку на горизонте, я заметил твое отсутствие. Пошел отыскать тебя в лазарете, но обнаружил одного лишь Райнье.
— Робле? — повторил он. — Решил остаться на Иль-де-Франс. Им там врач сильно требовался. Может, я тебе помогу?
Я отвернулся, тщательно скрывая душевную боль. Спустился в трюм, сел там в окружении крыс и луж стоялой воды — лишь здесь я мог побыть в одиночестве и дать волю скорби. Когда некоторое время спустя прозвучал свисток боцмана — сменялась вахта, — мне удалось взять себя в руки, а затем забраться в воронье гнездо. Не знаю, как мне удалось вскарабкаться, не упав — упасть мне очень хотелось. Вот бы сломать шею. Вот бы утонуть. Вот бы оказаться во чреве кита. Но тело противилось призывам сердца. Подняться по веревочному трапу, встать на платформе, окинуть взглядом море и небо.
 
Смеркалось. Судно шло на юго-юго-запад, в направлении тропического солнца, садившегося в океан. Мне ничего не стоило повторить движение золотого диска, спрыгнуть с жердочки на самой верхушке бизани и уйти под воду, опуститься в собственную свою вечную ночь. Скорее всего, отсутствие мое заметят не скоро. За спиной — все еще заметный, но уже в форме невнятного мазка между бескрайним небом и бескрайним морем — лежал Иль-де-Франс, остров, который мы покинули утром. Я все еще видел, но он уже сделался недосягаем, как если бы находился на другом конце света. Я смотрел на него, пока мазок не превратился в обман зрения. Но я все смотрел, пока не осознал бессмысленность этого занятия: остров исчез, а с ним и ты.
Судно шло вперед. Вечерняя звезда ровно и верно сияла сквозь сумерки. Я еще раз подумал: может, упасть? Поддаться этой тяге к забвению? Море будто бы манило меня к себе, суля вечный покой. Но я не поддался его зову. Вместо этого дал зарок. Не знаю кому, себе или тебе, богам над нами или просто вечерней звезде, сиявшей в блаженном одиночестве в румяном небе над головой. Не могу в точности сказать кому или чему, но зарок я дал. И не упал.
Когда через несколько недель мы наконец-то дошли до Марселя, все мои мысли сосредоточились на том, чтобы найти способ вернуться на наш остров через Иль-де-Франс. С момента, когда мы покинули Оаити, прошел уже год с лишним. В душном августовском зное я прочесывал трущобы Старого порта, таскался по конторам судовых агентов, искал судно, которое направлялось бы в южные моря. Но когда я объявлял, куда хотел бы отправиться, одни смеялись над моим невежеством, другие же обливали жалостью и презрением. Выяснилось, что в те края корабли не ходят. Экспедиция «Солида» стала первым походом в ту часть света из этого порта, и инвесторам она обошлась в целое состояние. Хуже того, во Франции вспыхнула революция. Семена республиканства разлетались по всей Европе, монархи континента готовились к войне. Плавания с целью открытия новых земель, которые еще недавно так сильно занимали воображение всех и каждого, в новоиспеченной республике оказались не ко двору. Мне сказали: если приспичило отправиться в далекие океаны, лучше наняться на судно, которое ведет торговлю мехами, сандалом или китовым жиром, — такие корабли в поисках добычи ходят по всему миру и порой забираются даже в южные моря.
Но прежде чем возвращаться, необходимо было отыскать тебя. У меня появился план, как попасть на Иль-де-Франс, где я, возможно, найду тебя, уговорю поехать со мной, мы оба наймемся на судно в Индию, там на другое, на Острова пряностей, а дальше на Формозу и наконец окажемся в океанских водах, омывающих наш дом. По моим прикидкам, искать тебя предстояло несколько месяцев, а на то, чтобы вернуться на остров, возможно, уйдет несколько лет. Стоило предаться подобным мыслям — меня охватывало отчаяние, и лишь нерушимость зарока не давала потерять последние ориентиры: какая разница, стучало у меня в голове, сколько лет — десять, двенадцать или все двадцать — займет у нас возвращение. Главное, что в итоге мы окажемся на месте и восстановим главенство Закона, который нарушили своими действиями.
Я вновь вернулся к моряцкой жизни. Добрался до Иль-де-Франс, стал там тебя разыскивать. Во всех тавернах Порт-Луи я расспрашивал про доктора Робле. Узнал, что всего несколько недель назад ты нанялся на судно, ушедшее к Короманделю, так что я отыскал себе место на судне, направлявшемся в эту индийскую колонию. Прибыв на корабль, я выяснил, что ты переместился на судно, которое шло в Малабар.
Так начались годы исканий: десяток лет я собирал слухи о тебе в разных портах, пересекал моря и океаны, расспрашивал в кофейнях и тавернах, не видел ли кто врача по имени Робле, переходил от столика к столику, от моряка к моряку, снова и снова задавал один и тот же вопрос; розыски эти стали моим призванием, моим смыслом существования, моей жизнью. Бессчетное число раз я затевал один и тот же разговор, бессчетное число раз слышал один и тот же вопрос: «А каков он с виду?» На это у меня не было четкого ответа. Ты был человеком среднего роста и телосложения, с голубыми глазами и темными волосами, как и у многих твоих компатриотов, без каких-то внешних изъянов. Оба глаза и уха на месте; нос и рот — не велики и не малы, кожа не изрыта болезнью, общее число пальцев на руках и ногах равняется двадцати. Я не мог сказать: «На плече у него татуировка в виде глаза», потому как обычный моряк, если только он не помощник врача, вряд ли получит возможность увидеть кого из главных неодетым. Была все же одна известная мне особенность, которую не смог бы забыть ни один из твоих товарищей по плаванию. Так что я отвечал: «Внешность у него непримечательная, обычный человек. Но каждую ночь ему снятся такие жуткие сны, что он кричит, как тысяча фурий». И в каждом порту, в котором я оказывался, рано или поздно отыскивался хоть кто-то, кто недавно плавал с человеком, подходившим под это описание, или знал кого-то с ним плававшего, — мне сообщали со смесью злорадства и жалости, соотношение которых менялось, что этого бедолагу списали на берег в ближайшем порту, ибо моряки — народ настолько суеверный, что половина команды пришла к несокрушимому убеждению, что на них пало страшное проклятие.