Никакой Золушки не будет! или Принц Крови в подарок (СИ)

Игги ворчит.
— Нет, ну что это такое? Мне же все, уже жалко даже стало! Тьфу! Вот правильно мне троюродная тетушка говорила — Идгельмель,  тебе нужно быть вежливой, ласковой и аккуратной — передничек повязала, метательные кинжалы взяла, и вперед – тихо стучать в окошко в ночи!
Белко-нечисть была в ударе.
— А ты, значит, по дурной дорожке пошла, — хмыкнула я тихо, — разбоем занялась да воровством. Впрочем, хочу тебе порадовать, — закашлялась, уперевшись рукой в стену ближайшего дома, — это ты вовремя меня пожалеть решила, это ты правильную сторону выбрала! Статистику местных жертв сурового севера будем до последнего портить!
— Тоже мне, — хвост нежно хлестнул по щеке и меня по-хозяйски барственно ущипнули в щеку, — дохлятина. Шевели булками давай, а то этот идиот тебя хворостиной поперек задницы вытянет!
Да, на севере с послушанием строго. А женщины... Как по мне — что-то вроде сторожевых собак. На цепи у хозяина, гавкать строго по расписанию. Тьфу, волшебный мир, Клары Цеткин на вас нет и Розы Люксембург!
Зашмыгав красным носом, я пошлепала вперёд. Обувка на три размера больше — мой конек! Зато как скользят! Почти как на лыжах — главное, чтобы на повороте не занесло.
Да-да, с моими сапожками пришлось расстаться, потому что в них я на здешнем морозе бы долго не проходила.
Снег аппетитно хрустел. Светло-оранжевое местное солнце дразнилось в вышине. Солнечное сплетение, а, вернее, странный узор на нем, тревожно жгло. Не иначе, как татуировки у брюнета тоже были ядовитыми.
Снежинки лёгким кружевом матушки Зимы порхали по небу, то и дело дразнясь перед немногочисленными прохожими. То шмелем прикинутся, то пчелой снежно-полосатой, то бабочкой.
А сосульки такие, — остренькие, ледяные, как застывшие сверкающие шпили дворцов.
— Почти пришли.
В горле першило, перед глазами — мушки.
— Не помри мне посередь улицы, — заботливо заметила Игги, устраиваясь меховым воротником и грея больное горло, — это дурной тон, да и вообще... Давай, притащим пожрать, а потом попробуем улизнуть и добраться до окраины, там один старый хрыч живёт, в травах и целительстве кое-что понимает. Он только похмелился после праздников, в отъезде был, но, говорят, вернулся.
— Что-то ты добрая сегодня, — пробормотала, с трудом открывая тяжёлую дверь и шагая внутрь лавки.
Навстречу уже спешил тот самый мясник — высокий, огромный, красноносый, с большими губами, такими же здоровенными руками и лысиной во всю голову.
А вот глаза — совсем неправильные. Неприятные сальные буравчики. Он ещё меня взглядом облизывать будет! Кому микробов и бактерий почти даром?
— А, от Рика пришла, девка, — пробасил довольно, — деньги давай!
Вот так, с порога. Добрые здесь люди, отзывчивые.
В лавке жарко натоплено. В углу у прилавка копошатся двое мальчишек-погодок, а в глубине мелькает темный плат жены лавочника. Я видела ее только мельком — усталую женщину старше своих лет, тихую и всего пугающуюся.
— Вот, — расчихалась, протягивая на ладошке два полновесных серебряных. И можно было бы сбежать с ними, но если поймают — лучше не думать, что сделают, — как и говорили, два серебром к тем пяти, что тир на прошлой неделе передавал.
— Ла-адно, — мясник басит медленно. Сам идёт отмерять огромные шматы к отдельному столу — мне тащить не придется, пошлет со мной мальчишку.
Потом отдает упаковать и манит ручищей в подсобку.
Приправы. Ужасно дорогие.
Мне передают крохотный пакетик с ладонь. А потом огромная ручища приземляется на... будем считать, что пятую точку, с громким шлепком.
— Потеряешь — не расплатишься, девка, — и поглядывает так оценивающе, — с лица воду не пить, пойдешь в дом моего старшого...
Уже бегу. И валенки теряю, разве не видно?
Тут и случилась на голову этого шовиниста несчастного, который руки при себе держать не может, беличья кара.
До этого Игги мирно придремывала — или вид делала, воротник пушистый. А тут встрепенулась. Ручище волосатая потянулась куда не следует, а тут ему... Да, правильно, кусь! Большой и беличий! Там не пасть мелочи пузатой, там, судя по вою отпрянувшего мясника, целый медведь кусался.
 
— Ааа!
Кровушка удобряет пол. Мужик пятится, белка повисла на его пальце — и не выпускает.
Вот боров поводит налитыми кровью глазами и буквально шипит, плюется:
— Ведьма проклятая! Изведем!
— Сам ты корм беличий будущий! — Кричу от испуга. – Сейчас как колданем!
Миг — и вполне обычная рыжая молния уже снова со мной. И шипит на ухо:
— А теперь тикаем, девка, а то он нас зароет!
Не знаю, кто орал громче в следующую секунду.
Я просто мешочек, который так и сжимала в кулаке, раскрыла — и все что было — прямо в мор... лицо лавочника и бросила.
А тот и поймал. И ртом, и глазами, и носом, ух... В общем, полный ух. Я даже где-то мужику посочувствовала — потому что это было больно. И на любителя.
Но главное — мясник завертелся, завыл на одной ноте, а я ринулась прочь. Кажется, схватила что-то машинально с прилавка, пронеслась мимо застывших от изумления мальчишек, вывалилась на улицу — и бросилась прочь, не разбирая дороги.
Теперь мне жить в этом мире точно не дадут. И место в трактире потеряно. И...
Мысли были бессвязные, обрывочные. Брела я как в бреду. Сначала бежала, конечно. Потом сил не осталось. Просто плелась, едва переставляя ноги. И не знаю, сколько бы это все длилось и к чему привело, если бы не резкий, буквально с ног сшибающий порыв ветра и взвихрившаяся позёмка. Она сыпанула в лицо крошевом, словно колокольчики звенели, в голосе вьюге послышались шепотки и смешки, и...
Я как будто очнулась. Стоя посреди поля далеко за городом — его огни едва заметно тлели на горизонте угольками.
Тело сводило. Кажется, начался сильный жар. Меня трясло и мутило, но важным было не это. И даже не беличьи причитания, что нас духи морозные закружили.
Писк... Нет, он мне не примерещился! Отчаянный, тонкий, звонкий, плачущий. Как ребенок надрывается. Ребенок?
Не думаю, что он здесь... Посреди холода, снега и льда...
Но мысль проскользнула — и ушла. А одна в попу уколотая дурочка уже месила «валенками» сугробы.
— Ну все. Теперь косточки твои тут останутся, — заявила беличья пакость, — ох и бедовая девка!
— А кто мясника укусил? — Я обиделась, правда!
— Да он же козел до баб охочий, на лице написано! Спасибо бы сказала, дура, тебя спасала! Тут все знают, что к нему ли женского полу нельзя посылать, я уж наслышалась, жаль, поздно сообразила, что именно про этого типа говорят!
Значит, трактирщик нарочно?..
От этой мысли что-то кольнуло под ребрами, но и только.
Просто... Я добралась. До чуть ли не единственного дерева в округе. Ну как дерева? Скорее, кустарника. Он топорщился мелкими тонкими веточками, шелестел недовольно колючками и подрагивал от порывов ветра. А внизу, у самых толстых корней, лежало...
Я моргнула. Раз. Другой. Третий.
Но ничего не изменилось. Там, в узловатых плотных объятиях кустарника, лежали... несколько тонких тряпочек. Темно-синие, с едва заметной золотой вышивкой, которая своим блеском и привлекла мое внимание.
А рядом валялась наполовину закопанная в снег маленькая корзинка.
Наклонилась над ней — и застыла. Как громом поражённая, не иначе. Из корзины на меня смотрели два маленьких, сияющих чистой небесной бирюзой глаза самого чудесного существа на свете. Оно было похоже, кажется, на крохотную змейку. Очаровательную и белоснежную. С мелкими пуховыми крылышками.
Я протянула руки.
— Не смей! — Вопль белки.
Мое прикосновение.
Мокрый шершавый язык лизнул мне ладонь.
И крохотное существо удовлетворённо засопело, скользнув в тепло моих рук. Хотя какие они теплые, без варежок? Я, недолго думая, засунула змейку за пазуху. Не оставлять же живое существо на морозе!
— Ты когда перестанешь тянуть в руки что попало! — Разорялась белка. — Это тебе не дворец! Не человеческая деревенька! Эта тварь может быть ядовитой! Брось ее скорее, и...