Франция. Магический шестиугольник

Этого боятся все, но здесь – особый случай, на нее одну возлагается тогда груз ответственности за судьбу лозы, которую нельзя просто так взять и бросить, необходимо ею достойно распорядиться. Она не жалеет, что у нее нет детей: нынешняя молодежь не хочет «возиться», плюет на все ценности и знает только два слова: дай и купи. Такие жалобы я слышала и в России, но с детьми или без – наследство надо не просто бросить в будущее, а бережно передать, и если русских это не беспокоит, то французов – весьма.
Мориак жил в те благословенные времена, когда вопрос о сохранении цивилизации или конце света даже не возникал. Мориак был из поколения, ставившего эксперименты над жизнью: происходя из правоверной католической семьи, пережив две мировых войны, он сблизился с политически левыми, чтившими Жореса, с кругом Жана Кокто, где анархизм и гомосексуализм были доблестью, на втором этаже его имения Малагар фашисты стучали сапогами, и Мориак, сочувствуя сопротивлению, сошелся с коммунистами, он держался семьи и светского образа жизни, периодически хватался за католицизм, как за соломинку, но яростно защищал алжирцев и всех униженных и оскорбленных арабов, как настоящий левый. Он сдружился с президентом де Голлем и почитал его, разрывался между жизнью в имении и столицей. Перипетии и переживания Мориака уже испытывали на себе его великие соседи-предшественники: Монтень и Монтескье. С поправкой на другие времена, но место диктовало свои правила игры.
МММ – гордость бордолезского региона. Мишель де Монтень был не только великим философским писателем, но и сеньором, владеющим замком и виноградниками, мэром Бордо, на него возложена была миссия примирителя в шедших тогда религиозных войнах, он дружен был с тогдашним и самым великим королем Франции, Генрихом IV, у него была супруга, но страстью его жизни был друг – Этьен де Ля Боэси. Некоторые исследователи считают даже, что «Опыты» Монтень стал писать только оттого, что не мог перенести утраты, и все произведение – монолог, обращенный к умершему в раннем возрасте любовнику, с которым он привык вести бесконечные беседы и которого даже, несмотря на то, что был старше, считал учителем. Как Мориаку выпало терпеть фашистов, поселившихся в его Малагаре, Монтеню – пережить Варфоломеевскую ночь, в которой, будучи сам католиком, он выступил на стороне протестантов. Как Мориак защищал алжирцев, Монтень – индийцев, много путешествовал, и был открыт чужому, чуждому, другому.
Единственным крупным, по бордолезским меркам, недостатком Монтеня было то, что он не проявлял усердия в виноделии. Из-за этого отец даже лишил его наследства, но потом передумал, после женитьбы Мишеля, когда увидел, что жена исправно ухаживает за виноградниками. Отца Монтень простил только за то, что тот дал ему образование вольнодумца, иначе Мишель так и не заговорил бы по-французски, а продолжал бы, как и было принято в тех местах, разговаривать на местном диалекте, а о высоких материях изъясняться на латыни.
Монтескье, в своем роскошном замке Бреда (Breda, по-французски это к бреду не имеет отношения) и еще нескольких принадлежавших ему замках, занимался виноделием прилежнее, чем два других М. В остальном его жизнь, как у обоих М, была связана с участием в политике, в ее переломные моменты. Бордо был английским, Франции перешел как раз при Монтескье. И он, как джентльмен в душе, всю жизнь писал карикатуры на Францию, что, тем не менее, не помешало Франции признать его своим великим писателем. Монтескье был президентом парламента Гиенни (Guyenne), части Аквитании, как она тогда называлась, принадлежавшей британской короне. Время Монтескье – это время знаменитой Фронды, масштабного диссидентского движения, подавленного французской абсолютной монархией. В советской России употребляли слово «фрондер» в пренебрежительном смысле (кагэбэшный пиар): мол, только бы фронде советскую родину чернить на кухне, нет, чтоб с оружием в руках выйти. Бордолезская Фронда была кровавой, а Монтескье на кухне своего замка чернил на бумаге родину в «Персидских письмах». После их публикации перед автором открылись двери всех парижских салонов.
 
Все три М были отмечены бордолезским мятежным духом и особым положением французов английской закваски. Джентльменом может быть только тот, кто имеет ренту, то есть не зависит от работы. МММ имели ее в виде виноградников и потому писали то, что хотели и считали нужным, не думая о литературной конъюнктуре. Мориак, например, уже будучи автором двух знаменитых романов, писал огромное количество статей в «Фигаро», не для заработка – это был крик души.
 Монтескье, в своем роскошном замке Бреда и еще нескольких принадлежавших ему замках, занимался виноделием прилежнее, чем два других М.
Бордо всегда слыл Антипарижем: если Сена делила город на берег правый – богатый, буржуазный, и левый – рабочий, студенческий, артистический, то Гаронна делила Бордо наоборот: правый берег – рабочий, левый – зажиточный. Впрочем, до того, как построили мост Святого Петра через Гаронну, французы считали ее оконечностью мира: через реку эту не переплыть, из-за странного ее течения в разные стороны. Дважды, в критические для Франции моменты, правительство переезжало из Парижа в Бордо, здесь было надежнее всего. Если сегодня берега обеих рек перестали быть строго сословными, то люди различаются: парижане – снобы, страдающие фобиями и депрессиями, у них нежная психика и синдром хронической усталости. Бордолезцы – крепыши, подобно МММ, они и сегодня живо интересуются другими, любят путешествовать, расположены к иностранцам. Сюда стали перебираться англичане, и молодежь из России оседает в этих экологически чистых краях. В Бордо даже транспорт решили сделать экологическим: перерыли весь город, чтоб проложить по нему трамвайные пути и отменить автобусы. Для метро почва не подходит.
Так вот, в поместье Малагар, где теперь дом-музей Мориака (внуки подарили имение государству) и где мне довелось выступать, я думала о буквах и цифрах. Наше МММ – это вечная мельница, перемалывающая мерзавцев и мудаков, меряющихся силами. Если провести опрос, считают ли россияне свою жизнь удавшейся, результат был бы почти обратный французскому, а коли спросить про других, то жулик Мавроди получил бы неплохое место среди «удачников»: всех обманул, украл миллион, а наказания не понес – многие не отказались бы быть на его месте. Конечно, Пушкин занял бы гораздо более высокое место, но французы отписали своему Пушкину – Артюру Рембо – всего три процента: умер молодым, в 37 лет, жизнь вел безалаберную, можно только посочувствовать.
 Бордо всегда слыл Антипарижем: если Сена делила город на берег правый – богатый, буржуазный, и левый – рабочий, студенческий, артистический, то Гаронна делила Бордо наоборот: правый берег – рабочий, левый – зажиточный.
Косвенно это говорит и о месте литературы в сегодняшней жизни: благополучный долгожитель Мориак и вовсе не попал в рейтинг. Не потому ли другой долгожитель, Пикассо, получил неплохую оценку, что стал брэндом: о нем то и дело напоминают миллионы долларов, за которые его картины продаются на аукционах, и духи внучки, Памелы Пикассо. Самое же удивительное – мать Тереза. Французы отнюдь не стремятся ей подражать, это почитание теоретическое: каким должен быть современный человек, чтобы апокалипсис миновал. Богобоязненным, милосердным, добрым, отрешенным от сиюминутных интересов. В России грозные привлекательнее кротких. Интересно было бы провести подобный опрос.
И вот еще о чем я подумала: виноградники Бордо и леса Ланд, некогда специально посаженные, – потому сокровища, что в них вложены труд и любовь, а у нас нет сокровищ, они валяются под ногами, нам остается только проматывать и пропивать их. И с patrimoine обстоит туго: жизнь проносится вихрем, сиюминутные интересы и выгоды не оставляют в душе пятачка, на котором можно было бы чтить и возделывать.