Подсластить победы горечь (СИ)
— Но Айвен, — вмешалась Диана, этой ночью прилетевшая в столицу и прибывшая в госпиталь, чтобы узнать, что произошло на турнире, — почему у нас до сих пор нет этой кафедры?
Айвен задумчиво почесал нос, оценивающе оглядел эмиссара прогрессоров.
— Понимаешь ли, Диана, во главе такой кафедры в остарийской академии должна стоять женщина, а не мужчина, поверь на слово. И реально трудно найти среди медиков женщину, соответствующую моим требованиям.
— ?!
— Она должна быть специалистом, раз. Два — должна обладать достаточно гибкой психикой, чтобы идти на компромисс и учитывать местные традиции лечения. Три — она не должна говорить остарийским девушкам и женщинам, что регулярный секс необходим для здоровья женщины, что личность партнера при этом не так важна, главное — вовремя предохраниться от нежелательной беременности, и т. д.
— А мы такое говорим? — густо покраснела Диана. — Но тогда остарийцы должны считать женщин-прогрессоров… э-э-э…
— Да. Представительницами древнейшей профессии. Именно ими они наших женщин и считают. Вот отсюда и все мои сложности с кафедрой гинекологии. Это я молчу о наших устойчивых попытках, научить остариек делать аборты. Такие идеи тоже на корню подкашивают идею о кафедре акушерства. Но я не перестал мечтать о той великой женщине, которая реально докажет местным, что мы можем им помочь.
Диана, багровая от стыда, молчала.
— Да что тут у вас в Остарии, черт возьми, происходит? — прозвучал в тишине холодный голос Генриха Таубена. Эмиссар прогрессоров Борифата, свежий, с залеченными порезами, не спеша спустился по широкой лестнице в холл, оглядывая присутствующих, небольшими, но выразительными, ледяными глазами.
Айвен подал знак ученикам, те выскочили за дверь пластиковой перегородки. Фенелле тоже бы надо было выйти, но не зря в ее психологической характеристике первым номером стояло любопытство. Она осталась сидеть на белоснежном сидении. Разговор шел на языке прогрессоров, а Таубен до сих пор наивно думал, что остарийцы его не понимают. Ну и к тому же считал местную принцессу пустым местом.
— Чего тебе, Генрих, опять не нравится? — поинтересовался Айвен.
— Я не понимаю смысла ваших заигрываний с аборигенами, — холодно ответил прогрессор, оглядев тяжелым взглядом, как он думал, землян.
— Расслабься. Тебе вредно сейчас психовать, — наставительно заметил Айвен. — Мало ли чего ты по жизни не понимаешь?
— Я встретил у вас в госпитале местного лекаря. А в Центре знают, что в твоей академии среди преподавателей — преподавателей, Айвен! — аборигены?
— Это ты про Хиля Эмарио? Он отличный травник — раз. И два — умеет прощупывать органы без всяких УЗИ и т. д. Неплохо ставит диагноз по запаху мочи или пота. А мои ученики, понимаешь, будут работать в глухих местах без нашей техники. Пусть учатся работать руками и носом. Это, короче, наше слабое место — без аппаратуры мы не в состоянии поставить диагноз. У меня все под контролем, не боись.
— Под контролем? — почему-то закипая, глухо переспросил Таубен. — Ты и при всех рассуждаешь о наших слабых местах?!
— Расслабься, я тебе сказал. В Центре все знают. Мы не должны навязывать местным свою культуру, а только, вызвав их доверие, поднять их собственную медицину. Как бы поставить их самих на ноги, а не дать им наши высокотехнологичные костыли.
— Вызвать их доверие? — Таубен сверху вниз удостоил Настю с Дианой тяжелого взгляда. — А вы вообще знаете, как они к вам относятся? Вы слышали, например, последнюю проповедь их архиепископа?
— А что? — спросил Айвен. — Вроде неплохой дед. Недавно поручил мне подлечить своего келейника. Оказывается, тот — сирота, случайно найденный в погибшей приграничной деревне, все жители были вырезаны кареньонцами. У парня, оказывается, с детства рука ограничена в движении, сухорукий, по местному выражению…
— Неплохой дед?! А ты слышал, что в проповеди он призвал своих прихожан отнестись к пришельцам с любовью. Землян, мол, мало. Надо показать нам, несчастным, одиноким, нелюбимым, что есть любовь. Тогда мы обязательно раскаемся в своем неверии.
— Да, я слышала об этой проповеди, — сухо сказала Диана. — Она обсуждалась в Центре. Решили, что ничего страшного. Он ведь не призывал нас уничтожить. Наоборот, поддержать.
— Они там в Центре совсем тупые?! — вскинулся Таубен. — Речь же идет о «реконкисте». Епископ надеется идейно нас уничтожить, подменить наши ценности своими, замешанными на оторванных от жизни фантазиях. А вы говорите — поддержать нас.
— А они у нас есть? — хмуро уточнил Айвен.
— Что?
— Есть, спрашиваю, идейные ценности, или только в денежном эквиваленте?
— Ну как же. Например, своих ни за что не сдаем чужим, — Таубен, прищурившись, в упор глядел на собеседника. — Патриотизм, то есть. Не слышал?
— Какой-то он у тебя агрессивный, твой патриотизм.
— Айвен! Меня иногда поражает твой цинизм.
Прогрессор не ответил, на несколько секунд наступила тишина.
— Я тоже отлично помню притчу о том, как ветер и солнце пытались отнять у путника плащ, — снова заговорил Таубен со странной горечью в голосе. — Ветер пытался просто сорвать плащ, а солнце обогрело путника. Второе получилось результативнее, но ведь цель все равно — снять плащ, не так ли?
Айвен вздохнул и снова промолчал.
— Лично я считаю, что действия ветра честнее.
— Ты вообще очень честный, Генрих, — примирительно сказал Айвен.
— И потому сообщаю, что буду подавать свой протест в связи с происходящим в Остарии наверх. В Центр Координации, или выше, — он обвел взглядом своих слушателей, задержав глаза на Насте, с трудом сдерживающей возмущение, отчего ее глаза, и в спокойном состоянии сияющие, сейчас метали голубые молнии каждый раз, когда девушка взмахивала ресницами.
— Что вам не нравится, стажерка? Тоже не хватает любви? Так ведь епископ — старик, физически не способный на любовные отношения. К тому же, почти все прогрессоры — мужчины. Как вам такая однополая любовь?
— Иди, Генрих, иди, — Айвен мягко подпихнул эмиссара к выходу. — Ты сказал, мы услышали.
— Что с него взять? — тихо продолжил врач после ухода Таубена. — Он с младенчества — по интернатам. Не знает, ни что такое отцовская любовь, ни материнская. О братско-сестринской я и вообще молчу. Ему знакомо только то, что с выраженным сексуальным оттенком. По себе он и о других судит.
— Это его не оправдывает, — возмущенно ответила Настя. — Пусть он не испытал отцовской любви, пусть! Ты тоже ее не испытал. У него есть сердце. Должно быть, по крайней мере. Он мог бы просто ощутить, почувствовать любовь там, где она есть.
— А кто тебе сказал, что он не чувствует? — вздохнул Айвен. — Он чувствует. Потому и злится.
— И все-таки, я тоже подам рапорт в Центр, — решительно заявила Диана. — Остария не должна стать полигоном для эмиссара из Борифата.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
— Я могу попробовать, Нель, создать электрическую связь между городами для его величества, — задумчиво сказал Сид, когда Фенелла вспомнила о предложении дона Цезара, одобренном королем. — Нужно только, чтобы дон Альвес признал меня обученным рыцарем и отпустил на свободу, — новоиспеченный ученик рыцаря поморщился. — Еще требуется участие в турнире. Потом я смогу заняться чем-то стоящим.
Он замолчал, в очередной раз увлекшись перебиранием и поглаживанием пальчиков молодой супруги. Фенелла опустила голову ему на плечо и тоже молчала. В западной части замка графа де Карседа царил послеполуденный зной, но в увитой виноградом небольшой галерее, приподнятой над отдельным садиком западного крыла, было свежо. В галерею выходили покои Сида, сюда же по потайному ходу приходила его жена. Здесь, в западной части замка, за его мощными стенами, было тихо, в то время как повсюду в замке всё суетилось вокруг ждущей первенца Лианды де Карседа. Несмотря на постоянные уверения Айвена, что беременность протекает нормально, положение ребенка идеально, дон Альвес вел себя так, как будто его любимой предстояло героически погибнуть через несколько месяцев. Выполнял не только любой каприз, но даже тень каприза, которую ему удавалось уловить в зеленых глазах Лианды. Но в западном садике никто не суетился. Солнце в тишине золотило листву деревьев, вспыхивало на рыжих апельсиновых плодах, искрилось в струях водометов, подсвечивало белоснежные лепестки апельсиновых цветов и разноцветные розы, во множестве цветущие повсюду.