Глазами сокола (СИ)

Но пока мы не будем пытаться разгадать тайны Пустыни-над-сердцем, коих бесчисленное множество. Наш взор пронесётся над всем континентом стремительно и обратится к северным землям, где продолжится эта история.
Люди севера слыли мрачными и жесткими в южных землях, откуда мы прибыли. И действительно: северные женщины не пели и не танцевали на улицах в дни праздников, не носили тонких полупрозрачных шелков яркоокрашенных и вышитых жемчугом и бисером поясов; северные мужчины не устраивали потешных боёв на мечах, больше напоминавших изящный танец, нежили настоящее сражение.
Вместо этого мужи севера раз в год бились на кулаках ожесточённой толпой, не деля противников на своих и чужих. Южане считали эту традицию варварством. А женщины обучались воинскому искусству. Нет, не наравне с мужчинами, но иначе, совершенно по-другому, не полагаясь на грубую силу или мужскую выносливость. И если южанки были похожи на беззаботно порхающих меж ароматных трав и цветов разноцветных бабочек, то северянки напоминали жемчужных змеек, очаровательно сверкающих на солнце зелёными, белыми и серо-голубыми чешуйками в минуты покоя. Но в час опасности готовых вонзить колючие острые клыки в плоть обидчика, а, иной раз, и отравить его.
Среди благородных северян не было принято показывать перед посторонними признаки радости или печали, отчего южным лордам они казались мрачными и холодными. А в купе с любовью этого народа к цветам природы родных мест (чёрному, серому, синему, тёмно-зелёному и коричневому), которые использовались и в одежде, и в убранстве корабельных кают, в которых они путешествовали, молчаливые гости производили зачастую гнетущее, а то и пугающее впечатление.
Но эти суждения, во многом, были ошибочными, и сердца северян вовсе не напоминали камень, а по венам их не текла ледяная вода. Вокруг них было слишком много холода и темноты, чтобы тратить свет и тепло внутреннего пламени на пустое сотрясание воздуха. Больше всего северяне ценили музыку – это объединяло все сословия от бродяг, до князей и лордов. И путешествующие в этих краях музыканты всегда находили ночлег в тепле и сытости, а те, кто оставался здесь навсегда, не побоявшись ни суровых зим, ни удивительно тёмных беззвёздных ночей, становились людьми известными, и жили не зная нужды. Да и не благородные, в отличие от князей, вождей и прочих правителей, далеко не считали необходимыми скрывать своё горе и радости, и в придорожных гостиницах и на постоялых дворах часто слышался громкий и грубый смех охотника, лесоруба или рыбака, промышлявшего в этих местах.
Именно привычка не показывать того, что внутри, и ещё, пожалуй, прямая осанка (светлые волосы раз в луну красились соком чёрной травы) могло выдать в юноше, прощавшегося с друзьями, благородного: уж слишком он был молчалив по меркам товарищей.
Когда-то юноша звался Вольфрамом Медным, но уже много лет представлялся Сириусом Безродным, сиротой, каким, по сути, он и был. У северян было принято не расспрашивать человека о прошлом, особенно сироту или вдову. А если он сам заговорит о нём – во что быто не стало выслушать. Но Сириус не нуждался в слушателе. Хотя его история, если бы он её рассказал, была бы интересна любому собеседнику, был бы он родом с севера или прибыл бы издалека, потому что все в Листурии слышали историю конца Медной цитадели, исправно хранившей некогда север от страшных напастей, таившихся в тумане над холодными фьордами,
О загадочной трагедии, как водится, говорили всякое: будто бы злой колдун свёл с ума всех обитателей твердыни, высеченной в каменном склоне неизвестными мастерами, после чего обезумевшие воины перебили друг друга; говорили, что громадный змей поднялся из морских пучин, чтобы отомстить за своих погибших от гарпунов Медных китобоев собратьев… И пожрал все корабли вместе с их пассажирами.
На самом же деле всё было иначе: когда-то отца Сириуса (хранителя цитадели) предали. И от руки человека, а не по вине некого колдовства, он пал. Стражи цитадели действительно перебили друг друга во время мятежа, а те, кто не пал от меча брата по оружию, умирал позже от голода или болезни. Все корабли были сожжены, а лекари бежали ещё до начала пожаров. Немногим удалось спастись, когда было положено начало краху Медных стражей. Сына хранителя посадил на лодку слепой монах и отправил прочь со скалистого острова с наказом, никогда больше не возвращаться.
 
И пусть теперь Медная цитадель не пустовала, все понимали, что рассвет её, когда сотни воинов, китобоев, моряков, десятки врачевателей, заклинателей и учёных монахов жили здесь, теперь был в прошлом. Вольфрам же уже в ту ночь, будучи четырнадцатилетним юношей, не только потерял всё, что имел прежде, но и отрёкся от имени, данного его роду, основавшему сотни лет назад цитадель. Ведь останься он Медным и по сей день, на нём лежал бы обет, согласно которому, пока жив хоть один потомок основателей, править на Скалистых островах должен он.
Сириусу повезло, что лодка не разбилась о прибрежные скалы. Её, с обессилившим мальчиком на борту, вынесло на берег, и, по воле сил для нас непостижимых, его нашёл другой монах: молодой послушник, несший службу в одной из приходских школ. Именно он окрасил песочно-золотые волосы юноши (а светлые волосы на севере были отличительной чертой тех, чья кровь была чиста) в тёмный цвет травяных чернил, он же и помог найти ему приют. Юноша жил в монастыре, монахи хорошо хранили его тайну, хотя даже ни одному из них он не сказал своего настоящего имени. Как и больше ни разу в жизни не ступал на борт спущенного на воду судна.
Прошло несколько лет, и новое имя, как и привычка не говорить о семье и месте откуда он был родом, стали настолько естественными, что однажды Вольфрам окончательно превратился в Сириуса. Когда ему исполнилось девятнадцать, он покинул новый дом, понимая, что настало время вести самостоятельную жизнь в дали от тех, кто знал, как он появился на континенте. Как и все северяне благородного происхождения, Сириус был обучен многому. Он в равной степени владел и топором, и луком, знал он, как в бою обойтись и без них. Кроме того, живя на острове, он многое знал и о морском деле. Но ни мореходом, ни, тем более, воином, он не хотел становиться. А вот лук и стрелы виделись ему хорошими спутниками в новой жизни. Он стал охотником, и вместе с прочими стрелками и мастерами ловушек, занимался добычей пушнины в лесах, болотах и предгорьях. Сириус даже полюбил такую жизнь. Ему нравились свобода и простор, которую давали жизнь на континенте, ему нравилось и то, что достаточно было лишь отвернуться, чтобы не видеть океана, что нужно было лишь немного пройти вперёд, чтобы не слышать шума бьющихся о скалы волн и крики морских птиц.
Правда, порой, он тосковал по отцу и матери, по ручному голубю, что жил в клетке в его покоях, и по «Огненному стрелку» – недавно изобретённому оружию, стрелявшему дробью, и заряжавшимся порохом, как маленькая пушка. Крёстный подарил ему такой на двенадцатилетние, и юноша, удивительно быстро освоивший новое оружие, стрелял из него удивительно метко. И пусть Сириус и мог позволить себе купить подобный (у приезжих торговцев можно было найти и не такие диковинки), он понимал, что «Огненный стрелок», – слишком шумный и требовавший слишком внимательного обращения, – не годился охотнику. И когда Вольфрам, живший всё ещё где-то глубоко внутри напоминал о себе навязчивыми воспоминаниями, Сириус пел песню, что пела его мама. Наверное, у неё было другое название, но Сириус называл её «Песней о соколе». В ней пелось о дальних странах, куда мог бы отправиться степной сокол, наделённый сильными крыльями и зоркими глазами. Он сам, порой, мечтал стать соколом и воображал, как руки обратятся в крылья и тело взлетит в небеса.
Много лет Сириус странствовал по северу от одного охотничьего лагеря до другого. Но он не был одинок или несчастен. Вскоре, он обрёл товарищей, которые стали ему друзьями. Он полюбил их как братьев, как любил когда-то многих в Медной цитадели. Но сегодня он останется один.