Сталинский дом. Мемуары (СИ)

Когда мы в следующий раз пришли с Женечкой к Булгаковым, Михаил Афанасьевич сказал, что будет, если можно, называть меня Олей. Он, мол, порылся в словарях и установил — имя Дзидра по значению то же самое, что Ольга. Так он впредь меня и называл. Елена Сергеевна стала звать меня Масик. Несколько раз нас с Женечкой приглашали, когда собирались многочисленные гости. Ярко горела люстра, рояль отодвинут поглубже в угол, стол прекрасно сервирован и ломился от вкуснейших блюд. Среди гостей были театральные художники Дмитриев и Вильямс с женами, артисты МХАТ Станицын и Яншин, администратор Михальский, работавшие в литературной части театра Марков и Виленкин, Ольга Сергеевна Бокшанская с мужем Евгением Васильевичем Калужским, артистом МХАТ, Григорий Конский, артист МХАТ. За столом царил смех, шутки, розыгрыши. Меня поражало, что больной Михаил Афанасьевич всецело участвует в общем веселье…
Однажды в разгар ужина, когда за столом стоял шум и смех, со своего места поднялась Ануся, жена художника Вильямса, подошла к Жене, что-то шепнула ему на ухо и, взяв за руку, повела за собой в Сережину комнату. Я немного удивилась наступившему минутному замешательству гостей, но не увидела ничего странного в том, что Ануся захотела поговорить с Женей наедине. Через некоторое время оба вернулись назад в гостиную. По глазам Женечки я поняла, что произошло нечто экстраординарное.
По дороге домой, на Гоголевском бульваре, Женя, запинаясь и смущаясь, признался мне, что произошло. Оказывается, Ануся заставила его заниматься с ней любовью. Как я впоследствии узнала, она славилась своей тягой к привлекательным юношам и об этом знали все, сидевшие в тот вечер за столом. Женя был удручен и остро переживал случившееся. Он считал себя подлецом, но как должен был он действовать в подобной ситуации? Он очень боялся моей реакции. Я действительно была потрясена, но потрясена Анусей, а не Женей. Я ни секунды не винила ни в чем его. Я даже сумела перевести наш разговор в комическое русло. Когда мы добрались до Бронной, мы оба уже потешались над происшедшим.
С Женей мы практически не расставались весь день. После школы я все чаще ходила с ним в Ржевский. Вечерами продолжали посещать театры и концертные залы. Просмотрели, пожалуй, все значительные спектакли сезона 1938/39 года, включая нашумевшую тогда постановку арбузовской «Тани» в Театре Революции с Бабановой в главной роли. У этой актрисы был незабываемый голос, отличный от всех, которые я когда-либо слышала.
К весне я заболела желтухой и надолго слегла в постель. Вся стала противного желтого цвета, а глаза приобрели ярко-красный кроличий оттенок. Врачи посадили меня на строжайшую бессолевую диету. В первый же день, когда мне разрешили, я побежала на Тверской бульвар, на встречу с Женечкой. Мы оба очень скучали друг без друга. Более нежного и заботливого отношения ко мне трудно было представить. К Булгаковым я еще боялась ходить — не дай бог заразить Михаила Афанасьевича. Да и я знала от Жени, что ему становится все хуже. Женя даже несколько раз оставался ночевать у матери. Однажды нас пригласила к себе Ольга Сергеевна Бокшанская. Я была чрезвычайно тронута, когда мне отдельно подали куриное заливное без капли соли. Это Женя позаботился о том, чтобы я не сидела за столом голодная.
Лето 1939 года я провела в санатории «Остафьево», куда меня отправил отец для окончательной поправки после желтухи. Впервые в жизни я отдыхала без родителей, самостоятельно, как взрослая. В Остафьево я познакомилась с Самуилом Яковлевичем Маршаком [9]. Узнав, что я недавно вернулась из Англии и что английским я владею лучше, чем русским, он попросил меня прочесть вслух несколько сонетов Бернса, над переводом которых он в то время начал работать. Вероятно, ему мое чтение понравилось, ибо он попросил меня иногда по утрам читать ему сонеты. Ему важно было выверить на слух ритм и музыку стиха. Такое занятие мне пришлось по душе. Я гордилась тем, что могу быть полезна в такой тонкой работе. После обеда мы обычно гуляли с Самуилом Яковлевичем и его женой Софьей Михайловной. Они рассказывали, как когда-то, еще студентами, они тоже были в Лондоне, и мы вспоминали разные места и города, которые нам особенно нравились. Самуил Яковлевич говорил хриплым голосом, часто кашлял. Несмотря на это, он много курил, пренебрегая запретами врачей. К Маршакам в Остафьево приезжал Александр Твардовский, тогда еще начинающий поэт, которому Самуил Яковлевич глубоко симпатизировал и которому он предрекал большое будущее. Мне же Твардовский казался простоватым смущающимся молодым человеком. Мне было очень интересно наблюдать за их беседой, слышать советы, которые давал Маршак молодому поэту.
 
Однажды Самуил Яковлевич сочинил шутливые стишки в мою честь: К подъезду подкатил / Блестящий синий ЗИС, / Из ЗИСа показалась / Премиленькая мисс… Он очень смешно напевал своим хрипловатым голосом эти немудреные «стишки».
Женя раз приехал в Остафьево меня навестить. Мы очень скучали друг без друга и несказанно обрадовались встрече. Я в «Остафьево» вполне поправилась, и на моем лице не осталось и следа той жуткой желтизны… Мы много гуляли в тот день, гуляли и разговаривали, строили планы на будущее. Ведь осенью мы пойдем в десятый, последний класс, и уже надо думать о дальнейшем пути. Женя намеревался поступить на театроведческий факультет в ГИТИС. Я же — в Институт иностранных языков, ибо уже успела усвоить, что даже блестящее знание языка без диплома в Москве ничего не значит.
Когда я вернулась в Москву, возобновились посещения дома Булгаковых. У них часто бывали гости. Елена Сергеевна принимала их широко. Стол всегда был прекрасно сервирован. Подавались изысканные кушанья. Домработница-кухарка Булгаковых отменно готовила, особенным успехом пользовались ее крошечные пирожки, которые буквально таяли во рту.
Когда хватало сил, Михаил Афанасьевич присоединялся к гостям, но чаще оставался лежать у себя в комнате и подавал реплики через раскрытую дверь.
Сама Елена Сергеевна всегда было ухожена, элегантно и с большим вкусом одета. Она умело руководила беседой, одновременно ни на минуту не забывая о Михаиле Афанасьевиче, если тот не в силах был находиться за столом, всячески втягивала его в веселый, разговор. Особенно запомнились мне остроумнейшие реплики Николая Эрдмана [10] и его брата — Бориса. Я ни разу не видела мрачных лиц, казалось бы, рядом тяжело больной. Булгаков бы сам первым этого не потерпел.
Однажды, когда мы были одни, Елена Сергеевна открыла в кабинете Михаила Афанасьевича свой секретерчик и продемонстрировала мне свои любимые духи. Я таких больших флаконов в жизни не видела! Ее любимыми духами были «Мицуки» фирмы Герлен. Она также под настроение предпочитала «Шанель» № 5. Эти духи тоже имелись в огромном флаконе. Она разглядывала и мои вещи, привезенные из Англии. Иногда шутя предлагала: «Давай меняться, Масик — вот эту блузку на твою». Пару раз мы действительно менялись. Я, например, с восторгом поменяла одну свою юбку на ее шляпу. У меня ведь шляп никогда не было. Я сразу стала казаться себе взрослой.
Иногда в вечерние часы за ужином Михаил Афанасьевич, если было сил, или кто-нибудь из актеров читали вслух отрывки из «Записок покойника». Хохот при этом стоял беспрерывный, ибо все персонажи были легко узнаваемы присутствующими.
Я никогда не слышала чтения отрывков из «Мастера и Маргариты», но мне Елена Сергеевна разрешила читать роман у них. Из дому Булгаков выносить рукопись не разрешал. Перепечатывала рукопись Ольга Сергеевна, она была отменной машинисткой.
Мне кажется, что по молодости лет я еще не была в состоянии в полной мере оценить роман. Возможно, в какой-то мере тут сказалось и обучение вне России. Огромная значимость романа на первых порах от меня ускользала. Тем не менее, я прочла его с захватывающим интересом. Мне, естественно, казалось, что в Маргарите я узнаю многие черты Елены Сергеевны. Так мне внушал Женя, да и сама Елена Сергеевна. Меня предупредили, чтобы я ни одной живой душе не рассказывала о прочитанном. Зато мы с Женей с энтузиазмом «посвященных» обменивались впечатлениями.