Сталинский дом. Мемуары (СИ)
У братьев Гримм верхний слой — патологическое убийство, протокольно сухо описанное авторами. Вернее, записанное с чьих-то слов — ведь Гриммы ничего не выдумывали, а только добросовестно собирали фольклор, обработав его затем для чтения. По всей вероятности, они объединили две истории в одну. Первая — верхний слой — явно почерпнута за кружкой пива из болтовни какого-нибудь отставного судьи. Если уголовную историю убрать, то под ней таинственно-невнятно проступает настоящая сказка, поведанная немецкой Ариной Родионовной. Жаль, что братья Гримм не расспросили почтенную фрау и не уточнили некоторые детали. Их недостает, как кусочков переводной картинки, приставших к пальцу.
Начинается повествование издалека. Как и во всякой детективной истории, неизвестно, от какой незамеченной читателем подробности зависит действие, а — главное — развязка.
Сперва все сказочно-обычно. Живут себе муж и жена, которые очень хотят ребенка. Во дворе у них растет можжевельник. „…Однажды зимой женщина стояла под тем деревом и чистила яблоко, и когда она чистила яблоко, порезала себе палец, и капнула кровь на снег…“ „…и когда увидела кровь, стало ей так печально. — Ох, если бы родился у меня ребенок румяный, как кровь, и белый, как снег…“
Далее следует подробное описание беременности. На пятом месяце она вдыхает аромат можжевельника и „сердце у нее бьется от радости. Она упала на колени и долго не могла успокоиться“. Странная реакция. А вот еще более загадочная. На седьмом месяце она дотрагивается до можжевеловых ягод, и „ей стало завидно, и она пригорюнилась и заболела“. Кому она позавидовала? Причем зависть настолько сильна, что вызывает, как мы бы теперь сказали, депрессию. Героиня даже думает о смерти и завещает похоронить ее под можжевельником. Увидев своего новорожденного сына, она действительно умирает, причем самым неожиданным образом — „она так обрадовалась, что от радости умерла“.
Дался ей этот можжевельник. Ну, что в нем такого особенного — даже в подмосковных лесах растет. Колючий-преколючий хвойный кустарничек с фиолетовыми мелкими ягодами. Правда, есть в нем тяготение ввысь — ветки направлены к небу и прижаты к стволу. Силуэтом напоминает кипарис. Особенно строен можжевельник — словно специально подстрижен — на вересковых пустошах в Латвии. Даже такая латышская фамилия есть — Кадикис (можжевельник).
У братьев Гримм он почему-то дерево. Конечно, в сказках все бывает. Или ошибка перевода. Я не поленилась заглянуть в справочники и тут же сделала литературно-ботаническое открытие. Выяснилось, что в Европе, вдали от наших холодов, можжевельник действительно дерево. А его ягоды — красные, что я особенно подчеркиваю, и вдвое крупнее, чем у нашего северного.
Вот чему позавидовала героиня — цвету ягод. Ведь у нее навязчивая идея — родить ребенка румяного, как кровь. Румяного, как можжевеловые ягоды.
Судя по всему, сказительница, которой в свое время прилежно внимали братья Гримм, оказалась особой лицемерной. Она явно считала неприличным называть вещи своими именами, хотя вообще фольклор славится непристойностями. Мне теперь совершенно ясно, что отец ребенка — можжевельник. Такие адюльтеры не редкость в мифах.
Тогда все замечательно объясняется. И то, что дерево бурно реагирует — „стали ветки на нем то раздвигаться, то сходиться, будто кто радовался и размахивал руками“, когда Марленикен, мачехина дочка, невольная участница преступления, кладет обглоданные кости с аппетитом съеденного сводного брата под можжевельник, где похоронена его мать. И то, что „платок с костями исчез“, — можжевеловый ребенок навещает родителей.
Птица, выпархивающая в этот момент из можжевельника, — это уж совсем просто: кому как не матери разоблачить и покарать преступницу. Делает она это с присущей всем персонажам патологической жестокостью. „Только вышла мачеха за дверь, сбросила птица ей на голову мельничный жернов и все ее размозжило. А вместо нее появился маленький братец“.
Как вы думаете, что делает почтенная семья. Горюет папа — все-таки жена погибла? Плачет сестричка — это ведь ее мама? Ничего подобного. Конец потрясающий: „Мальчик взял отца и Марлиникен за руки, и были они так рады и счастливы, вошли в дом, уселись за стол и начали вместе обедать“.
Куда там современным ужастикам по сравнению с обыденной жестокостью немецкой детской сказочки.
* * *По Тверскому бульвару гуляла маленькая старушка — великая переводчица Щепкина-Куперник. К ее серой беличьей шубке был прикручен орден Ленина. Ее неизменно сопровождала старуха, длинная, в валенках — Мария Николаевна Ермолова, дочь той самой Ермоловой.
Прославилась Щепкина-Куперник великолепными переводами пьес Ростана: „Сирано де Бержерак“ и „Орленок“. Теперь, зная французский, могу судить со всей ответственностью — переводы лучше оригинала. Это ей принадлежит великолепная заключительная реплика Меттерниха в „Орленке“: „Покой ему и мир. Австрийский на него надеть мундир“, которую когда-то прочел мне папа и закрыл толстый старинный том. (Издание т-ва Маркс, С-Петербург, 1914 год). Я ее сразу запомнила и без конца повторяла — это у нас с папой был такой пароль, непонятный для непосвященных.
Папа мне читал большие сцены из „Орленка“. Там было все, чтобы покорить детскую душу, уже безнадежно погрязшую в сказках и эпосах. Прежде всего — прекрасный страдающий принц — герцог Рейхштадтский, сын Наполеона. Он — вечный пленник всемогущего австрийского канцлера Меттерниха. Герцогу пытаются устроить побег во Францию, но заговор с переодеванием на бале-маскараде не удается. Романтическая любовь. Смерть в двадцать два года от чахотки. Одни ремарки в этой пьесе чего стоят: „…в глубине парка, посреди живописных развалин, широкие римские ворота, сквозь которые видна (под их сломанной аркой) дерновая аллея, подобно бархатной дороге, ведущая до голубоватого перекрестка, где ее останавливает белый жест статуи…“
После Ростана я полюбила читать пьесы. В библиотеке Дома творчества писателей был Шекспир в издании Брокгауза и Ефрона. Я таскала оттуда один за другим увесистые тома и поглощала их от корки до корки.
Вундеркиндом я вовсе не была, и никаких психических отклонений тут нет. Думаю, что меня, как и зрителей театра „Глобус“, людей простых, неискушенных и наивных, пленяла занимательная интрига: убийства, предательства, яд, любовь. Навряд ли, расходясь после представления, зрители XVI века обсуждали между собой, что такое призрак в „Гамлете“ — внутренний голос, порождение расстроенного разума или следствие детского невроза. Нет, для них, как и для меня, это был просто призрак, тем более, что английского зрителя призраками не удивишь.
Пристрастие к сложной интриге вылилось в неуемную любовь к толстой вишневой книге „Оперные либретто“, непонятно зачем купленной в Лавке писателей на Кузнецком Мосту. В ней излагались сюжеты почти всех великих пьес, причем полностью препарированные — никаких идей, философии, одно голое действие. Совершенно захватывающее чтиво. Впоследствии эта книга оказала мне большую услугу: я готовилась по ней к экзамену по французской литературе и мне повезло — попалась в билете пьеса Гюго „Эрнани“. Тут уж я блеснула и во всех подробностях пересказала либретто этой оперы Верди. После того, как я перешла ко второй картине первого действия и сообщила, что „Эльвира с ужасом думает о предстоящем браке с ненавистным стариком. Невольно ее мысли обращаются к юному смелому красавцу Эрнани, в которого Эльвира влюблена. Сладкие мечты девушки прерывает приход подруг. Но все это не веселит Эльвиру. Она хочет остаться одна и снова предаться своим мечтам…“, меня прервали и поставили пять. Помнится, я даже немного обиделась, что преподавательница не захотела дослушать либретто до четвертого действия, где „Эрнани закалывается на глазах несчастной Эльвиры, падающей замертво на труп мужа.“
* * *В той же Лавке писателей была приобретена книга Жорж Санд „Бабушкины сказки“ (С.П.Б. Издание А. Ф. Деврiена с рисунками академика барона М. Клодта. Дозволено цензурою. С-Петербург, 25 мая 1893 г. Типография В. Г. Авсеенко, Троицкая, 22).