Сталинский дом. Мемуары (СИ)

С годами зрители этого «природного спектакля» менялись, но число их не уменьшалось. Теплыми ясными вечерами сюда приходил Арсений Александрович Тарковский. Могу гордиться тем, что он на протяжении ряда лет дарил мне свою дружбу. Я всегда чувствовала его симпатию ко мне и испытывала к нему глубокую признательность. Это был удивительно скромный, деликатный человек. Улыбка его была такой ободряющей и бодрой, что душа сама раскрывалась ему навстречу.
Часто любовался закатом литературовед из Ленинграда Владимир Николаевич Орлов, знаток литературы начала двадцатого века. Беседуя с ним, я ужасалась, как мало знаю об этом, как мало читала. Оправдывало меня лишь то, что я жила за границей, училась в Англии и Америке
Мне кажется, что ни в каком ином месте не могло возникнуть такой творческой атмосферы, как в Дубултах. Думаю, сама природа помогала. Строгая, величавая, она не располагала к эмоциональным вспышкам, а направляла к спокойному созерцанию.
Мне, одной из немногих, довелось стать свидетельницей гибели Дома творчества в девяностые годы.
Я так за свою сознательную жизнь полюбила Рижское взморье, что не мыслила себе лета вдали от него. Когда Латвия обрела независимость, с позволения латышских писателей я продолжала в течение нескольких лет приезжать с Викой в пустынный гулкий дом. На третьем этаже открыли две комнаты. Одну для нас, вторую для латышского поэта Арвида Скалбе, тоже приезжающего из Москвы. Деньги с нас брали только за электроэнергию.
Было непривычно тихо. Мерещились голоса тех, кто давно покинул эти стены. Вспоминалось все хорошее, что происходило здесь.
На следующее лето нам сообщили, что во владении латвийского Союза писателей остался только бывший «детский» коттедж и в нем сдают комнаты. Домик был прекрасно заново отделан, народу мало. Тихо. Из окон виден прекрасный большой дом, которого некогда так ждали писатели. Ходили слухи, что он кому-то продан. Вскоре началась его переделка на квартиры, которые затем покупались богатыми людьми. Остальные коттеджи вернули наследникам их бывших владельцев. Так окончательно закончил свое существование Дом творчества.
А скамейка?
Она давно почернела от времени и морской сырости. Деревья перед ней разрослись и полностью перекрыли вид на море и закат. В завершение мощный шторм разворотил лестницу на пляж….
Москва, 2007 год
  
Иллюстрации
 
Дзидра с родителями. Москва. 1922 год
Дзидра в Нью-Йорке. 1931 год
На могиле Карла Маркса на Хайгетском кладбище в Лондоне. 1937 год
Дзидра с отцом и Поль Робсон с сыном. Лондон, 1938 год
Е. С. Шиловская. 1920-е годы
М. А. Булгаков. 1936 год
Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна Булгаковы. 27 февраля 1940 года
Евгений Шиловский. 1942 год
Дзидра Шиловская. 1942 год
Дзидра и Женя Шиловский. 1940 год
Драматурги братья Тур: Петр Рыжей и Леонид Тубельский (справа). 50-е годы
Дзидра и Виктория Тубельские. 1949 год
Дзидра Тубельская. 2008 год
  
Мемуары Виктории Тубельской
  
Дожив до почтенного возраста и став старожилом, я взялась за мемуары. Но, начав описывать людей, я немедленно обнаружила, что они окружены целым сонмом вещей. Оказалось, что вещи и природа лучше передают суть времени, его атмосферу. Тогда я решила сделать героями мемуаров предметы, которые, как и люди, ушли вместе со временем.
Действие происходит в двух местах: в Москве и в Дубултах. Время действия — конец сороковых — середина пятидесятых годов прошлого века.
  
Пролог
 
Я долго добиралась до самого первого воспоминания. Дальше вглубь — ничего, пустота.
Парк в Дубултах. Весна, потому что я чувствую солнечное тепло на спине, но на мне пальто — виден ворсистый рукав. Лицо вровень с цветком, растущим у сетчатой ограды — я, очевидно, стою на четвереньках или лежу на животе. Вот какой цветок — узкие нежно-зеленые листья, тонкий стебелек. На нем, на еще более тонких, как шелковая нитка, стебельках чуть поникли несколько очень маленьких бледно-желтых цветочков, по форме напоминающих лилию.
Это теперь я знаю его название — гусиный лук. А тогда он был просто цветок. Я смотрела на него и не откликалась на зовущий меня мамин голос.
  
Акас, 1
 
Это адрес дачи в Дубултах, где мы жили все лето. Рядом располагался Дом творчества писателей, и обитавшие там знакомые хаживали к нам в гости.
Вот так однажды к нам на огонек забрел некто Адриан, пригожий молодой человек лет двадцати пяти. Говорил он слегка растягивая слова. Иные даже улавливали в его речи легкий иностранный акцент и уверяли, что он великолепно знает английский. Его вообще считали личностью загадочной: фамилия вроде итальянская, некий налет нездешности — носит заграничные пиджаки, элегантен, что называется «всегда одет». И это при том, что дачная жизнь располагала к вольности в одежде.
Адриан неизменно появлялся у нас на даче при галстуке, выутюженный и накрахмаленный. Несмотря на молодость, на висках уже залысины. След горького опыта? Тяжелых переживаний? Молчалив, отменно вежлив и воспитан — это тоже наводило на размышления. Поговаривали, что Адриан — разведчик.
В дачных развлечениях таинственный Адриан, однако, участие принимал — играл в волейбол (в шортах — еще одно доказательство его заграничности) и ввел даже моду на серсо. Наборы этой игры продавались в ту пора в магазине игрушек в Майори, и мне это самое серсо купили. Это был странный реликт: в серсо играли барышни на зеленых лужайках усадеб в начале века.
Состоял набор из двух тонких деревянных палок-шпаг и нескольких деревянных колец. Играли так — палкой посылали партнеру, стоявшему на приличном расстоянии, кольцо, которое нужно было поймать на палку-шпагу. Кольца посылались быстро, целой серией. Они оказывались нанизанными на шпагу партнера, как бублики, если, конечно, тот отличался ловкостью и мог их поймать.